Георгий Гулиа - Викинг. Ганнибал, сын Гамилькара. Рембрандт

— Я не жалел себя в войне, — пробормотал Ганнибал. — Я не жалел и своих воинов. И я не щадил врага своего. Не щадил!

— Так говорят, — проговорил Ламах.

— Кто говорит?

— Все…

Ганнибал не мог сердиться на этого простодушного юношу. Удивлялся: до чего же хорошо осведомлен этот мальчик! Значит, кто-то запоминает, кто-то передает дальше и кто-то, возможно, даже пишет обо всем этом…

Ганнибал взглянул в окно. Финикийское стекло было удивительно прозрачным. На дворе — солнце, свежий, пьянящий воздух…

— Сюда! — вдруг вскрикнул Ганнибал. — Сюда, Ламах! — И пальцем указал на дорожку в саду. — Кто это?

— Это воин.

— Чей?

— Вифинский. Его величества.

— Он стоит у выхода?

— Да, у выхода.

Ламах обратил внимание на крепкий подбородок Ганнибала: он вздрагивал. И пальцы рук заметно дрожали…

— Послушай, Ламах: в этом доме семь выходов. Пять из них видны из этой комнаты — с этой и с той стороны. А два находятся вон за той дверью: они потайные. Проверь — поживее! — стоит ли стража у тех двух выходов. Скорей!

Ламах бросается к двери, отворяет ее, скрывается за нею. Ганнибал наблюдает за садом: да, это предательство. Прусий предал его. Недаром прибыл этот посол из Рима: ему нужна его, Ганнибала, голова!.. Ясно одно: все выходы в сад заняты воинами…

Ганнибал падает на скамью. Тяжело падает. Он подымает глаза на стену, где развешано его оружие. Вот его меч. Это его пояс. Это его щит… Его шлем боевой, видавший виды…

Вбегает бледный Ламах. У него дрожат губы:

— Великий господин! Я нашел потайные ходы… Я нашел их…

У Ганнибала пробуждается надежда:

— Говори же!.. Говори! Они свободны?

Губы Ламаха дрожат, а слов не слышно.

— Свободны?

— Нет… Там тоже воины…

Ганнибал сникает. Мгновенно. Сутулится пуще прежнего. Голова падает на грудь…

— Великий господин…

Ганнибал молчит.

— Великий господин!

Молчание.

— Великий господин!

Тихо, очень тихо в ответ:

— Чего тебе?

Юноша мнется. Он крутит золоченую пуговицу у себя на груди…

— Великий господин…

— Говори же…

— А что, если бы не было?..

— Чего не было?

— Если бы не было ни Сагунта, ни Капуи, ни Канн, ни Требии, ни Альп?..

Ганнибал едва шевелит языком:

— Как это не было, юноша? — Ганнибал не понимает, о чем его спрашивают.

— А так. Совсем бы не было… Разве было б хуже тебе, великий господин?

Ганнибал глядит на юношу долгим, мутным взглядом. Молча указывает пальцем на раскрашенную чарку, красующуюся в блеске солнечных лучей.

Юноша берет чарку и благоговейно вручает ее великому полководцу.

Ганнибал отбрасывает кусок хлеба, прикрывающий чарку.

— Пойди порадуй их, — шепчет он, поднося чарку к губам. И выпивает ее. Разом. До дна.

У юноши еще много вопросов к нему. Очень много. И все — один любопытней другого… Но он не успевает и глазом моргнуть, как тяжелая голова Ганнибала падает на стол. И краска — совсем белая краска — заливает лицо великого полководца.

Агудзера — Москва

1982–1983

На душе — как на дворе: холодно, дождливо, отвратительно. Улица Розенграхт словно труба — ее насквозь продувает шквалистый ветер. Тяжелые струи беспорядочно летят к земле: то отвесно, то косо, то окатывают окно, пытаясь вышибить стекла и прорваться в мастерскую.

Если спросит кто-нибудь из друзей — доктор Тюлп, скажем, или доктор Бонус, — что болит, трудно ответить, что именно. Вся душа ноет, вся болит, словно кровоточит. Но это же не объяснение… Что, собственно, есть кровоточащая душа? Кровоточит нечто телесное, ну а душа? Может, Тюлп или Бонус поймут. Точнее, догадаются, о чем речь. А прочие? Что может сказать бедненькая юная дочь Корнелия? Ей бы как-нибудь совладать с самой собой…

Наверное, Хендрикье уразумела бы, что это значит: кровоточит душа. И Саския тоже. Хотя у самой кровоточила не только душа, но и грудь.

Каплям вроде бы положено падать с неба отвесно. Но они кружатся на свету у окна, точно хлопья снега. Видимо, против ветра у них сил маловато. А разве он, Рембрандт, не походит нынче на эти капли? Куда его бросает? Что с ним? И что это за злой такой ветер?

Он поворачивается на правый бок. Кушетка скрипит под ним. И она очень похожа на него: у кушетки тоже кровоточит нечто. От старости. От одряхления. И он и она достойны друг друга. Оба скрипят. Обоих злой рок уносит куда-то…

Свеча медленно оплывает. Она догорает. Она тоже чем-то сродни и ему и кушетке…

Когда Корнелия поздно вечером прикрыла дверь в комнату, служившую Рембрандту мастерской, Арт де Гельдер, молодой ученик мастера, сказал:

— Мне не нравится…

— Что? — спросила Корнелия.

— Как он дышит.

Ребекка Виллемс, служанка мастера, добавила:

— Он побледнел.

Корнелии всего пятнадцать. Она не обратила внимания ни на цвет лица, ни на дыхание.

— Разве он не устал? — спросила она.

— И усталость тоже, — со значением сказала Ребекка.

— Может, мне посидеть с ним?.. — Арт в свои двадцать пять лет в глубине души тоже полагает, что учитель очень, очень устал. Может, все от этого и проистекает…

Корнелия подымает лампу повыше. Она вопросительно глядит на Ребекку.

— В такую погоду, — говорит Ребекка, — даже здоровяки валятся с ног.

— Да, погода неважная, — говорит Арт. Он колеблется; посидеть с учителем или…

— Ему нужен покой, господин Гельдер.

— Да, — говорит Корнелия, — господин Тюлп так и сказал.

— Бонус тоже…

Тюлп и Бонус расстались на площади Дам. Их ждали экипажи. Тяжелые капли воды плюхались на мостовую и текли ручьями.

— Отвратительная погода, — сказал Бонус. — Мои пациенты помучаются в эту ночь.

— А господин Рембрандт? — спросил Тюлп.

— Он болен?

— Он плох.

— Навестим его.

— Завтра же, — сказал Тюлп.

И они разъехались по домам.

Но разве господин Рембрандт болел? Он просто жаловался на усталость. Ведь это неудивительно в шестьдесят три года.

Удивительно было другое: если бы мастер после всего пережитого и после прожитых лет не жаловался на усталость!

Но что же все-таки с мастером? Он притих на кушетке. Он смотрит на противоположную стену, увешанную картинами… Одна, другая, третья… А вот и он сам… Такой старичок. То ли смеется, то ли вот-вот заплачет… Такой старый, такой морщинистый. То ли добрый, то ли больной. И оттого эта странная полуулыбка, полуплаксивая гримаса.

Мастер не пощадил себя. Изобразил то, что видел в зеркале… Жалкий старикашка на стене! Смотрит на мир и делает вид, что улыбается. Но разве это улыбка? Разве можно улыбаться после стольких смертей?.. Сначала отец, потом мать… Потом дети — один за другим… Потом — милая, милая Саския… А потом — милая, милая Хендрикье… Удар за ударом… Но, боже, зачем же этот, последний? За что испепелил молодого бесценного Титуса? И на кого оставил одинокого старикашку?.. Который гримасничает на холсте на стене…