Георгий Гулиа - Викинг. Ганнибал, сын Гамилькара. Рембрандт

Рембрандт щурит глаза, чтобы лучше видеть этого старикашку, вынырнувшего из тьмы…

Ребекка как-то спросила Арта:

— Господин Гельдер, зачем это он?.. А? Неужели ему нравится этот страшный старик?

Арт растирал краски. Он сказал:

— Он пишет то, что видит. Он не желает приукрашивать. Это же его правило. Правило всей жизни.

— Очень уж старый этот. Некрасивый.

— Так оно и есть, Ребекка.

— И смешной.

— Разве?

Арт уставился на портрет. Возможно, что учитель лишнего наговорил на себя. Безо всякой жалости к себе. И к близким.

— Смешной, говорите?

— Да, — сказала Ребекка. — Смешной. Ублюдочный. Зачем это он? А?..

Старичок на стене и в самом деле веселился. А по сердцу его, наверное, текли слезы… Кровавые…

Корнелия поднялась к себе наверх по крутой лестнице. В ночь на четвертое октября.

Тесная квартира, и лестница под стать ей: узенькая, двоим не разойтись. А ей говорили, что родилась она в богатом доме богатого отца. Возле шлюза святого Антония. В конце улицы Бреестраат, что значит — Широкая. Она не помнила того дома. Ей было два года, когда отца с матерью выселили. И знала она только улицу Розенграхт. Улица как улица, и дом как дом. Только смешно грязный канал и улицу обзывать Розовыми. Но отец очень страдает, когда ему напоминают про тот дом и про ту, Широкую, улицу. Покойная мать говаривала:

— А когда мы жили в шикарном доме на Бреестраат…

Или:

— Когда мы глядели из чудесного дома на Бреестраат…

Или:

— Когда наш огромный дом на Бреестраат был полон гостей…

Или еще:

— Тот дом вовсе не чета этому… И улица тоже…

Но мать при этом не вздыхала горестно. Она была стойкая. Ей везде было хорошо с отцом…

Корнелия говорит Ребекке:

— Что-то сердце у меня ноет.

Ребекка смеется:

— И ты подражаешь старшим. Это погода такая. Ты же знаешь — она у нас чудная. Даже летом дурацкая. Моя мать часто жаловалась на головные боли. Вот ни с того ни с сего вдруг голова начинает разламываться. Просто надвое.

— А вы заметили слезы на глазах?..

— У господина Рембрандта?

— Да.

— Это тоже от погоды.

— А почему он держался за грудь?

— Тоже от погоды.

Ребекка — такая толстушка с пунцовыми щеками — старается подбодрить девушку:

— Корнелия, ты чересчур преувеличиваешь. Старики охают, когда погода меняется.

— Отец всегда казался крепким. Даже когда хоронили Титуса, он был словно каменный.

— Это и плохо, Корнелия. Нехорошо все держать в себе. Слезы, говорят, бывают целебными. С ними выходят неприятности, которые теснят грудь.

— Почему он улегся в мастерской среди красок и холстов?

— Там ему приятней.

— Нет, Ребекка, он просто не смог бы одолеть эту лестницу.

Ребекка изумилась:

— Лестницу? Да он писал нынче так, как никогда. Стоял у холста, водил кистью все утро, весь день. Вот увидишь: завтра спозаранок мы застанем его у мольберта. Поверь мне!

— Может, пойти к нему?

— Это его взбудоражит.

Корнелия уселась на постель.

— Ребекка, посмотри, как он там.

Служанка живо спустилась по лестнице. Внизу столкнулась с Артом. Он только что отошел от двери, за которой спал художник.

— Спокоен, — сказал он.

— Спокоен, — передала Ребекка Корнелии.

Это было в ночь на четвертое октября…

Да, мастер был спокоен. Если не считать теснения в груди. Если не считать тупой боли в висках. Если пренебречь уколами в горле, которыми безжалостно награждал его некий злодей…

Но этот старичок на стене немного веселил его. Чудной старик, которому все уже нипочем. Он знает всему цену, он прошел сквозь огонь и воду. Знал парение птиц и падение их на землю. Все знал, все пережил и — нате вам! — полустрадальческая усмешка клоуна, который умнее тех, кто с интересом будет рассматривать его. Вот он вышел из темноты, стал на золотистом свету, обрел цвет золота и — смеется с морщинистой лукавой гримасой. Ему на все наплевать с высокого дерева.

А в дальнем углу стоит мольберт с наполовину записанным холстом. Он ждет мастера. Но дождется ли?

Рембрандт переводит взгляд на противоположный угол. Там темным-темно. Там совсем беспросветно…

В таверне сидят изрядно постаревшие амстердамские ополченцы. Среди них Баннинг Кок и Виллем ван Рейтенберг. Они пьют вино — прекрасное французское вино, — точно так же, как и четверть века тому назад. Рейтенберг — уже с брюшком. Баннинг Кок, можно сказать, сильнее поддался течению времени. Но стариком его пока не назовешь.

— Помните, — говорит Рейтенберг, — как мы однажды сидели на этом же самом месте и нашему капитану пришла мысль заказать портрет роты?

— Еще бы! — отозвался кто-то.

— Портрет писал сам Рембрандт, — сказал Баннинг Кок, покручивая ус.

— Какой такой Рембрандт? — спросил безусый стрелок.

— Был такой…

Рейтенберг:

— Он жив?

Баннинг Кок пожал плечами:

— Давно потерял его из виду. А ведь был мастер. Настоящий.

Рейтенберг отхлебнул вина.

— Настоящий? Прошло уже… Сколько? — Он задумался. — Лет двадцать семь…

— Ого! Многовато.

— Для настоящего мастера маловато…

— А ведь правда! Где он? — Баннинг Кок задал вопрос как бы самому себе. — Где он?

— Вопрос поднят не вовремя. Вон что делается на дворе! — Рейтенберг невольно поежился.

— Я дружил с ним, — сказал Баннинг Кок. — Хорошо, что напомнили о нем. Надо узнать, где он и что сталось с ним.

— Зачем?

— Надо узнать… — повторил Баннинг Кок. — Позвольте, к нему был близок уважаемый доктор Тюлп. Его тоже не видел целую вечность. Он-то все скажет. А славный был мастер!

— Многих наших обидел, — сказал Рейтенберг.

— Что было — то было, — примирительно сказал Баннинг Кок.

Рембрандт подумал, разглядывая холст издали: «Этот старикан смеется надо мной. Видно, чего-то я недоделал в своей жизни».

Старичок и впрямь гримасничал.

Мастер с трудом отодвинул свечу в сторонку.

«Старик смеется надо всей моей жизнью. Впрочем, с чего это он? Давай прикинем: что было, что стало, что есть? То есть пойдем по немудрящей жизненной дороге. Она-то и покажет, что к чему».

Вот тут мастера схватил кто-то за горло могучей рукой и чуть было не удавил. С трудом пришел в себя. С неимоверным трудом принял глоток воды. Кажется, отстал некий изверг.

Теперь можно уставиться в темень и подумать, что было и что сталось. Просто так, ради коротания ночи, которой, кажется, не будет конца.

Ветер на улице изменил направление. По белым хлопьям в окне нагляден его стремительный бег вдоль улицы, туда, к Западной церкви, в которую упиралась улица Розенграхт.

Белые хлопья проносились мимо окна горизонтально. Стремительно, как ласточки летом. Казалось, никогда не упадут они на землю, а улетят куда-то далеко-далеко, пока не наткнутся на прочную стену… Очень, очень странные хлопья…