Гэри Дженнингс - Тропой Предков

Для большинства попасть на рудники было равносильно смертному приговору.

Среди пленников преобладали люди смешанной крови. Городской алькальд, представлявший в Веракрусе власть вице-короля Новой Испании, периодически прочёсывал улицы, отлавливая léperos, которых препровождали в тюрьму, а оттуда на рудники.

«А ведь среди этих бедолаг вполне мог бы оказаться и я», — посетила меня мрачная мысль.

Алькальд, спроваживая этих несчастных на каторгу, думал лишь о своём кармане, однако, по мнению многих gachupin, он делал благое дело, ибо очищал город от грязи.

Мне же при виде этих метисов становилось не по себе. В первые годы после Конкисты на рудниках работали одни лишь индейцы, но непосильный рабский труд и болезни губили их в таких количествах, что это привлекло внимание властей. Отец Антонио говорил, что умирало девяносто пять человек из каждой сотни, так что наконец король Испании лично повелел положить этому конец. Конечно, нельзя сказать, чтобы его указ так уж особо изменил положение: десятки тысяч людей по-прежнему умирали в подземных штольнях, в карьерах и у плавильных печей, не говоря уж о несчастных, надрывавшихся на тростниковых плантациях и сахарных мельницах. А ведь существовали ещё obrajes, работные дома. Эти предприятия — прядильные, ткацкие или по окраске шерсти и хлопка — представляли собой нечто среднее между мануфактурами и тюрьмами, где работников приковывали к рабочим местам цепями.

Король мог издавать любые указы, но в джунглях и в горах, где не действовали никакие законы, каждый владелец гасиенды сам чувствовал себя королём и правил властной рукой, как находил нужным.

Между тем толпа разразилась радостными криками — трое стражников волокли беглого раба к столбу для порки, где ему предстояло получить причитающиеся сто плетей. Приговорённого привязали к столбу, заткнули ему рот кляпом, после чего капрал отошёл на подобающее расстояние, и воздух со свистом рассёк чёрный змеившийся бич. Удары были так сильны, что срывали с обнажённой спины несчастного целые клочья плоти, рассекая её до ужасающе белых костей. Крики беглеца, несмотря на кляп, взлетали над толпой, но зеваки лишь хохотали да чокались кубками в знак одобрения. Плеть поднималась и опускалась, поднималась и опускалась, и я, не в силах выносить столь ужасное зрелище, отвёл глаза.

Наконец бич опустился в сотый раз.

— Вши, — презрительно обронил мой сосед. — Жалкие насекомые.

Судя по круглому животу и роскошному наряду, это был весьма состоятельный купец. Рядом с ним стояла супруга, хрупкая, изящная, одетая в дорогие шелка женщина, над головой которой чёрный раб держал зонтик, прикрывая госпожу от солнца.

— Эти уличные прокажённые размножаются, как клопы, — поддержала она мужа, кивком выразив своё отвращение. — Хорошо ещё, что наш алькальд выметает эту грязь из сточных канав, не то нам бы приходилось спотыкаться о них через два шага на третий.

Помянутый алькальд был gachupin, носитель шпор; он родился в Испании и представлял здесь интересы короны. Шпоры этих gachupines уязвляли не столько бока коней, сколько наши — всякий раз, раз когда они хотели получить наших женщин, наше серебро, нашу жизнь.

Король считал, что даже criollos, чистокровные испанцы, рождённые в Новой Испании, не заслуживают полного доверия, и посылал для надзора над ними своих чиновников.

Неожиданно моё внимание привлёк ещё какой-то шум. Нахальный непоседа lepero, уличный мальчишка, запустил камнем в грифа, раздробив тому правое крыло. Дюжина других сорванцов léperos, все не старше девяти или десяти лет, нашли себе забаву — накинули на покалеченную птицу петлю, привязали её к дереву и стали бить палкой.

Разумеется, безобразного здоровенного стервятника (гриф был более двух футов ростом, а размах его крыльев составлял около пяти футов) привлёк на площадь запах крови несчастного узника. И не только его одного, но и других пожирателей падали, сейчас медленно описывавших круги над площадью. Когда толпа стала расходиться, грифы начали медленно спускаться, но один из них, похоже, слишком поторопился.

У одного из мальчишек была искривлённая рука, совсем как перебитое крыло стервятника. На улицах поговаривали, что такими увечными делали по велению «короля нищих» детишек, выкупленных у приживших их шлюх, — калекам лучше подают. Правда, отец Антонио отмахивался от подобных, как он выражался, «нелепых слухов и выдумок»: «короля нищих» он именовал несчастным попрошайкой, а детей-побирушек — не вшами или подонками, а чадами Господними, поскольку мало кто из нас знал своего настоящего отца. Прижитые блудницами или зачатые в результате изнасилования, мы были презираемы всеми — кроме Всевышнего. Однако gachupin не только презирали нас, но и ненавидели, а уж наместник короля Испании никак не мог допустить, чтобы какой-то выродок тоже именовал себя королём. Несчастного попрошайку изловили и повесили, труп затем четвертовали, и отдельные части его тела до сих пор ещё в назидание прочим висели над городскими воротами.

Так или иначе, увечный мальчишка, каково бы ни было происхождение его увечья, тыкал в пленённую птицу рыбачьей острогой.

— А ну перестань! — рявкнул я, вырвав у парня острогу и потрясая ею перед его лицом. — Попробуй только, и я тебе эту штуковину прямо в яйца засажу!

Мальчишка — он был помладше и поменьше меня — тут же съёжился. Такова была жизнь на улицах Веракруса — кто силён, тот и прав. Почитай, каждое утро мы недосчитывались своих знакомых. Кого находили на улице мёртвым, а кто, схваченный солдатами, уже был на пути к рудникам.

Мне, конечно, жилось куда лучше, чем большинству léреros, — у меня всегда имелась охапка соломы, на которой я спал, а также пусть и скудный, но каждодневный паек в Доме бедных. Ну а главное, падре Антонио с риском для жизни учил меня: благодаря этому доброму человеку и его книгам я знал о существовании совсем другой жизни.

И ночью мне снился не наглый нищий, издевавшийся над птицей, а осада Трои и отважный Ахиллес.

Но что бы ни привлекало моё внимание — смотрел ли я на то, как загоняют в клетки обречённых каторжников, или на то, как бьётся на привязи раненая птица, — меня не покидало весьма неприятное ощущение, будто за мной наблюдают.

И точно, за мной неотрывно следила некая весьма надменная, аристократического вида пожилая дама, облачённая в чёрный, расшитый золотом, жемчугом и драгоценными камнями шёлк. Она восседала в великолепной, сработанной из полированного дуба и кедра карете, обитой бархатом, кожей и сверкающими заклёпками и вдобавок украшенной на дверце гербом.

Незнакомка выглядела иссохшей старухой: пергаментная кожа обтягивала кости, и никакие деньги не могли вернуть ей свежесть юности. Наверняка эта особа принадлежала к какому-нибудь знатному роду, хищному уже по самой своей природе, а возраст лишь ещё сильнее выявил в ней черты злобной хищной птицы — прожорливой, с острым клювом, крючковатыми когтями и ненасытным взглядом.