Гэри Дженнингс - Тропой Предков

Выставив перед собой кресты, он пели «Те Deum», священный гимн, обращённый к Господу:

В то время как религиозные ордена шествовали посреди улицы, с обеих сторон монашеской колонны клубилась огромная толпа мирян — купцов, землевладельцев, врачей, законников, ремесленников, лавочников, трактирщиков, солдат, а также красоток мулаток, негров-рабов и уличных léperos вроде меня — воров, грабителей и проституток. Кто спешил получить доставленное морем письмо, кто посылку или деньги от родных, иные торопились встретиться с друзьями. Жёнам моряков, метискам и индианкам, не терпелось увидеться с мужьями, тем более что побыть вместе им выпадало лишь на протяжении того времени, пока корабли разгружали, ремонтировали, смолили и переоснащали. Были в толпе и просто любопытные вроде меня.

Всё новые и новые суда входили в гавань, бросали якоря и крепили швартовы к тяжёлым бронзовым кольцам, которые были вмурованы в стены форта, дабы обеспечить прикрытие от бурь. Шлюпки доставляли к ним из города служащих королевской таможни и представителей святой инквизиции. Поднявшись на борт, те подвергали досмотру все товары и ручную кладь, за исключением, быть может, багажа архиепископа и его свиты. Всё подозрительное с точки зрения церковного благочестия подлежало конфискации, каковую инквизиторы и осуществляли незамедлительно.

Толпа расступилась, пропуская другую процессию, и мимо нас затрусили три вьючные лошади. Позади каждого всадника были закреплены большие глиняные кувшины в плетёных пеньковых корзинах, набитых соломой. Кувшины были наполнены la nieve, снегом с вершины великого вулкана Килалтепетль, самой высокой горы во всей Новой Испании, а эти всадники были известны как posta de nieve, гонцы «снежной почты». Снег быстро укладывали в специальные сосуды, смешивая с ароматическими травами и сахаром, после чего, непрерывно меняя лошадей, доставляли в Веракрус, где подавали как изысканное лакомство под названием sorbete — шербет. Купцы решили встретить епископа этим подношением, надеясь, что прохладный шербет защитит его от тошнотворных испарений и смягчит общее впечатление от прибытия. Мчащуюся по улицам «снежную почту» я видел всего второй раз в жизни: в прошлый раз шербет доставили к постели умиравшего от vomito прежнего алькальда. Говорят, он так и отдал Богу душу: со ртом, набитым снегом, и блаженной улыбкой на устах.

Я не мог представить себе, каков на вкус этот шербет. Я вообще никогда не держал в руках снега. И всё равно при одной мысли о диковинном лакомстве у меня слюнки потекли. Ясно ведь, что каждый, кому доставляют с горных вершин этакие диковины, отмечен особым благословением.

Но столь же благословенным почувствовал себя и я, когда Беатрис по дружбе вдвое дешевле продала мне кусок стебля сахарного тростника, который её возлюбленный воровал на плантациях.

Когда религиозная процессия дошла до причалов, я протолкался к ней поближе, с твёрдым намерением разыграть увечного сиротку. В тот день надежды на щедрое подаяние были связаны прежде всего с монахинями, которые с благостными физиономиями тянули «Те Deum», тренькая на лютнях.

Голоса их звучали безмятежно, на лицах блуждали блаженные улыбки, очи были мечтательно обращены к небесам, но оказалось, что сострадания у этих святых женщин ничуть не больше, чем у уличных жуликов или пьяных матросов. Они продолжали петь, бренчать и закатывать глаза, но ни одна из них не полезла за пазуху сутаны не то что за реалом, но хотя бы за хлебной коркой, бусиной от чёток — любым nada, пустяком. Ни одна из них не проявила ко мне ничего похожего на любовь, жалость или нежность. Когда монахини бросали взгляд в мою сторону, они буквально смотрели сквозь меня, словно меня там вовсе и не было. Единственная женщина, которая вообще обратила на меня хоть какое-то внимание, была мрачного вида мать-настоятельница, сурово нависшая прямо надо мной, уставив на lépero сердитый взгляд.

В этот момент меня так и подмывало вцепиться ей зубами в лодыжку, просто для того, чтобы дать настоятельнице понять: я тоже человек. Но тут мою искусно вывернутую руку больно придавил чей-то огромный чёрный сапог.

Я заорал, а когда попытался встать, владелец сапога схватил меня за волосы и оттащил от монахинь. Я заглянул в тёмные глаза незнакомца и увидел в них ещё более мрачную усмешку. Многое в его облике указывало на принадлежность к кабальеро, сословию благородных рыцарей, посвящавших свои мечи Богу и королю. Одет этот человек был вызывающе броско. На голове красовалась желтовато-коричневая широкополая шляпа с большим плюмажем из чёрных перьев, обвивавших тулью, в то время как одно, кроваво-красное, торчало вверх. Туловище незнакомца облегала ярко-алая безрукавка, надетая поверх рубахи из тончайшего чёрного полотна с пышными, собранными у запястий рукавами; чёрные бархатные штаны были заправлены в такие же чёрные, высотой до бедра сапоги для верховой езды из сверкающей кожи бушмейстера, или сурукуку, самой страшной из ядовитых змей, чей «ласковый поцелуй» отправляет в ад вернее чумы или оспы. А вот оружие этот человек носил не парадное, а боевое — грозного вида рапиру из толедской стали, которую, судя по вмятинам на гарде, её владелец нередко пускал в ход.

Весь он, с головы до пят, буквально лучился самодовольством. Надменное лицо украшали угрожающего размера топорщащиеся золотистые усы и короткая заострённая бородка. Золотистые, в тон усам, кудри волнами ниспадали на плечи, а один локон, длиннее, чем остальные, так называемый локон любви, был обвязан лентой от нижней рубашки его возлюбленной. Незнакомец явно желал с первого взгляда дать понять окружающим, что перед ними человек, одинаково опытный и искусный как в делах любовных, так и в смертельно опасных поединках.

Но то был не какой-то богач, спящий на шёлковой постели с сундучком сокровищ в ногах, и не младший отпрыск знатного рода, отказавшийся от карьеры священнослужителя, чтобы последовать за богом войны. Нет, незнакомец скорее походил на наёмника, предлагавшего свой клинок тому, кто больше заплатит.

Picaro — первое, что пришло мне в голову при виде этого хлыща. Разумеется, я читал историю о том легендарном плуте picaro, Гусмане де Альфараче. Её знали все, умевшие читать, а уж потом я услышал и о других легендарных picaros, включая поэта-меченосца по имени Матео Росас де Оквендо. Но тогда я, разумеется, и не подозревал, что в один прекрасный день сведу с этим щёголем и задирой более тесное знакомство.

Словом «picaro» называли проходимца и авантюриста, жившего за счёт изворотливого ума и острой шпаги, вечно балансировавшего на грани закона, а зачастую и преступавшего черту на шаг-другой. В Испании picaros подвергались официальному осуждению, а доступ в колонии для этих людей был закрыт; и если такого мошенника выявляли на следующем в Новую Испанию корабле, его высаживали на Филиппинах, что означало почти верную смерть от рук мародерствующих туземцев или малярии. Эти острова, лежащие за великим Западным морем, почти у самого Китая, были открыты Фернаном Магелланом, который там и расстался с жизнью. Названные в честь славного короля Филиппа II, эти острова, по слухам, были прекрасны, но смертельно опасны.