Уильям Дитрих - Бич Божий

Скилла привязал своего коня на краю поля — тёмный силуэт с опущенной головой, мирно жующий мокрую от росы траву, не обращающий внимания на окружающий ужас. Рядом паслась другая лошадь, и её знакомые очертания обрадовали меня.

— Мы поедем к Аттиле верхом, — сказал Скилла. — Я привёл твою лошадь.

— Диана!

— Я пополнил ею свой табун, когда ты сбежал.

Гунн повернулся ко мне, и его зубы сверкнули в жемчужно-сером свете раннего утра.

— Она годится лишь для молока, но я всё же решил её сохранить.

Внезапно я ощутил, что отношусь к этому человеку, к этому гунну, к этому варвару, как к родному брату, и от прилива захлестнувших меня чувств перестал что-либо соображать. Мой злейший враг стал самым близким мне человеком после Планы. Более близким, чем Зерко. Мы были партнёрами и старались спасти жизнь, а не отнять её. И тем не менее я собирался его предать.

Мы оседлали лошадей и поскакали. Моя римская броня, без сомнения, привлекала внимание, но Скиллу хорошо знали во всей огромной гуннской армии. И сейчас, когда совсем рассвело, опознать его не составляло особого труда. Гуннские стражники настороженно оглядели нас и выехали нам навстречу, но расступились и пропустили вперёд. Мы добрались до громадного круга гуннских повозок. Сам лагерь растянулся примерно на милю в диаметре вместе с другими, меньшими лагерями, разместившимися вокруг него. Между ними паслись огромные табуны усталых гуннских лошадей. Сотни гуннских лучников спали в тени повозок, но были готовы подняться при наступлении римлян.

Наши лошади перепрыгнули через небольшой ров, окружавший первый ряд повозок, и подъехали к следующему — внутри его. Мне сразу вспомнилась вторая стена Константинополя, и я стал гадать, чем руководствовался Эдеко, выстроив эти концентрические круги. Возможно, ему всё же запомнился мой родной город. Мы перескочили другой ров, добравшись до палаток и страшного, тщательно подготовленного погребального костра Аттилы. Высота этого жертвенника достигала двадцати футов, его соорудили из дорогих и самых обычных седел, гобеленов, мебели, украшенной изящной резьбой, мехов, мантий, драгоценностей, благовоний, жезлов и штандартов. Многое было награблено за последние несколько месяцев. Ясно, что каган собирался не только погибнуть в этом огне, если римляне прорвут оборону, но и помешать захвату всех ценностей.

Я узнал Илану, и у меня защемило сердце. Свернувшись калачиком напротив груды седел, она спала или по крайней мере дремала, и её глаза были закрыты. Я ожидал увидеть забитую и истощённую рабыню, но она предстала передо мной в эффектном шёлковом платье, обильно украшенном драгоценностями. Что это значило? Неужели она стала женой или наложницей Аттилы? И наше последнее путешествие лишилось всякого смысла?

Я взял Скиллу за руку, остановив его пони.

— Послушай. Я хочу, чтобы ты пообещал мне заботиться об Илане и увёл бы её отсюда, подальше от ужасов войны.

— Что? — переспросил он, недоумённо глядя на меня.

— Аттила нас не отпустит. Я это знаю. Но он может отпустить тебя с Иланой, если я предложу ему свою жизнь в качестве коносса как искупительную жертву. Я вручу ему меч в расплату за пожар в его дворце, а взамен он освободит Илану и отдаст её тебе.

Скилла недоверчиво посмотрел на меня.

— Я привёл тебя сюда не умирать, римлянин. Если бы я хотел, то давно убил бы тебя своими руками.

— Дело не в том, чего хочешь ты, а в том, чего хочет Аттила. Только подумай! Для Иланы это единственный шанс. Пусть он отдаст её тебе. Аттила рассчитывает, что ты женишься на ней и по-прежнему будешь ему служить. Но дай мне слово, что ты скроешься с ней от этого безумия и она сможет жить нормальной жизнью. Ты видел империю, Скилла. Вот и живи там с Иланой.

Он упрямо покачал головой.

— Ты никогда не понимал одной простой вещи, римлянин! Да, я видел вашу империю, и она мне не понравилась! Слишком много людей, слишком много вещей и слишком много законов!

— Но это её мир. И она никогда не будет счастлива в твоём. Ты это знаешь и должен согласиться с этим. Только при этом условии я принесу себя в жертву.

— А если я откажусь?

Я дотянулся рукой до спины, достал огромный меч и положил его поперёк седла.

— Тогда я умру, но сначала попытаюсь убить Аттилу. Плана, скорее всего, погибнет, а тебя распнут на кресте за то, что ты привёл меня к Аттиле, в его шатёр.

Он снова с отвращением покачал головой, недовольный моим предложением, и до меня вдруг дошло, что, по всей видимости, он успел столь же сильно привязаться ко мне, как и я к нему. Кто знает, быть может, он принялся искать меня на поле боя, ощутив своё одиночество, а не руководствуясь простым расчётом? Хотя вряд ли он мог мне полностью доверять. Наконец Скилла пожал плечами.

— Ладно, жертвуй собой. А я поеду с Иланой хоть на край света, если она меня об этом попросит.

— Благодарю тебя!

Я чуть заметно поклонился и, как ни странно, успокоился. Вся моя дипломатия привела к чудовищной бойне, а все попытки освободить Плану — к тому, что из бесправной рабыни она превратилась в ещё более бесправную узницу. Торг моей жизнью после стольких тысяч добровольных жертв снял с моих плеч невыносимое бремя.

Однако я ожидал от Скиллы благодарности и думал, что он удивится. Но вместо этого он лишь раздражённо откликнулся:

— Только не убивай себя, пока мы не получим Илану.

Мы проехали последние несколько ярдов и спешились. Каким причудливым и диким казалось это воссоединение с Аттилой! Я был там, в их лагере, единственный римлянин среди тысяч гуннов, после самой кошмарной битвы на земле. Гунны толпились вокруг нас, принюхиваясь, словно свора голодных псов. Один, с окровавленной повязкой, выглядел особенно знакомым, и я присмотрелся к нему. Это был Евдоксий, греческий лекарь! Так вот он где, в армии, о которой давно мечтал, и его старый, непримиримый враг Аэций мог уничтожить его в любой момент. Он тоже узнал меня и скорчил гримасу, не скрывая своего отвращения.

Не только одна Илана, но и ещё несколько прекрасно одетых женщин, прикованных лёгкими цепями к погребальному костру, проснулись и проводили нас испуганными взглядами. Аттила с его жаждой завоеваний привёл свой народ к катастрофе, и если ему суждено умереть, он заберёт с собой самых близких людей.

Илана с изумлением глядела на меня и Скиллу. Сначала она никак не могла очнуться и стряхнуть наваждение, а затем её глаза расширились, постепенно привыкая к свету раннего утра. Наше совместное появление вызвало у неё замешательство. Да и неудивительно: мы стояли рядом, как союзники, оба были забрызганы уже засохшей кровью, и оба потемнели от грязи и копоти минувшей битвы. Она заметила меч, и её взгляд затуманился. Я знал, что она мечтала о победе римлян, о том, как они отомстят Аттиле, и готова была отдать за это жизнь.