Рудольф Баландин - Миклухо-Маклай

Выступив в роли метеоролога, пора стать энтомологом и пройтись по лесу с сачком, отлавливая разных насекомых, которым уготована спиртовая ванна. Осталось немножко времени, чтобы снова спуститься к морю, на коралловый риф, где в начавшийся отлив есть возможность выловить беспозвоночных, желательно — губок, в полном соответствии со своей профессией зоолога.

Вернувшись с добычей в свою комнатку-кабинет, рассмотрел небольших шершавых губок под микроскопом, делая зарисовки и пометки в блокноте.

Бой пригласил к завтраку. Подал тарелку отварного риса, приправленного оранжевой душистой пряностью — карри. Окончив завтрак, можно предаться отдохновению в гамаке, подвешенном здесь же, на веранде. Ульсон с Боем отправляются на ловлю рыбы, что они успешно совмещают с бездельем.

Раскачиваясь в гамаке, стараешься размышлять о сути бытия, чтобы не отвлекаться, закрываешь глаза и... просыпаешься через час-полтора, когда наступает пора проводить вновь весь надоедливый цикл метеорологических исследований. Наконец, следует привести в порядок наблюдения, занесённые наспех в карманную книжку...

Нет, до чтения дело так и не доходит. К полудню, как обычно, появляется группа папуасов. На этот раз — во главе с Туем. Он становится прямо-таки профессиональным гидом, часто сопровождая тех, кто прибывает из отдалённых деревень только затем, чтобы увидеть загадочного белого человека, не похожего на нормальных чёрных людей. Туй с удовольствием объясняет гостям предназначение диковинных предметов и что-то шепчет, поглядывая на него. По-видимому, сообщает, что белый человек могущественный колдун и не боится смерти, потому что он сильнее её.

Надо провести с Туем очередное занятие по изучению папуасского языка. Дело это непростое, учение идёт туговато, но Тую нравится интерес, который проявляет к нему и его словам Маклай.

У пришедших вместе с Туем папуасов были копья, луки и стрелы. Маклай показал жестами, что желает посмотреть, насколько далеко летят стрелы. Выпустили несколько стрел — из тонких бамбуковых палок. Улетели они не слишком далеко, шагов на шестьдесят-семьдесят. Было заметно, что даже лёгкий ветерок сбивает их, делая траекторию полёта причудливой. На значительном расстоянии такое оружие не причинит никакого вреда, другое дело — при стрельбе вблизи. Туй показал, что стрелой можно насквозь пронзить руку.

Тут же Туй продемонстрировал, как ведётся бой. Получилось нечто среднее между пантомимой и танцем.

Держа копьё в правой руке, а лук и стрелы на левом плече, он пробежал шагов десять, делая резкие выпады в разные стороны и резко вскрикивая при этом. Быстро натянув тетиву лука, пустил стрелу, тотчас метнулся в сторону, словно избегая встречной стрелы. Копьём несколько раз ударил мнимого неприятеля, нагнулся, спрятался за дерево, выскочил из засады и снова сразил кого-то копьём...

Другой туземец не выдержал и присоединился к представлению, изображая противника. Они подпрыгивали, отступали, вновь сближались, отскакивали то в одну, то в другую сторону, угрожающе размахивая копьями. Затем, словно по команде, остановились и с довольным видом подошли к Маклаю.

Тем временем день стал клониться к вечеру, солнце стало чуть искоса освещать поляну перед домом. Тень на солнечных часах переместилась к цифре 6.

Подарив гостям по гвоздю, учёный проводил их (если не сказать — выпроводил) до конца лужайки, немного прошёлся по лесу и вернулся на веранду, где Бой уже готов подавать обед: тарелку отварных чилийских бобов с небольшим куском «чарки» — вяленой чилийской говядины, а в завершение трапезы — одну или две чашки чаю с сахаром, вот и всё.

Вечером приходится делать домашние работы: чистку ружей, починку одежды, уборку. С наступлением сумерек, переодевшись во фланелевый костюм, подошёл к морю и сел на пень.

Шуршат волны, накатываясь на узкую песчаную отмель. Заканчивается прилив. На востоке над тёмной линией горизонта светлые, чуть лиловые облака образуют башни, дверцы и стены какого-то неведомого небесного города, веет тёплый ветер с моря, запутываясь в кронах деревьев.

Казалось бы, вот счастливые мгновения, когда тебя эта великолепная природа одарит необычайными просветлёнными и всеохватными мыслями. Осталось только отдаться в её чарующую власть, проникнуться её скрытой мощью...

Он продолжал по-прежнему сидеть на пне, и заблудившийся муравей забрался в штанину и пребольно укусил за ногу. Вот и пофилософствовали. Финал не оконченной, а впрочем и не начатой умственной симфонии. Да и стали тревожить речные шорохи да отдалённое бормотание ручья.

Вернувшись на веранду, снова завалился в гамак под многозвонный стрекот цикад и то отдалённые, то близкие крики ночных птиц. Взошла луна, и причудливые голубые пятна и блики превратили лес в какую-то призрачную декорацию. Возникла фраза, почему-то на втором родном — немецком языке, возможно, из-за торжественной звучности некоторых слов. Кажется, это из Гете: в созерцании отрешился от себя полностью среди великолепного таинственно-фантастического оружия...

Ах, проклятье, какая-то мошка-кровопийца пребольно ужалила в шею. Нет, определённо не суждено пофилософствовать вволю. Да и пора делом заняться.

В комнате за столом при свете небольшой керосиновой лампы записал в тетрадь дневные происшествия и наблюдения. Ничего особенного. Пополнил копилку сведений. Ради этой обыденной работы и живу здесь... Только ли ради этого? Или такова бессознательная уловка: воспользоваться возможностью побыть наедине с природой, вдали от бесконечной суеты? Возможно, в глубине души я слишком сильно презираю европейских обывателей, не желающих думать о смысле собственного существования.

Можно понять дикаря. Он живёт одной жизнью с окружающей природой. У него нет возможности противодействовать ей, полностью преобразить и подчинить своей воле. Да он и не чувствует никакой необходимости в этом. Здесь слишком роскошна и благообильна естественная среда. Фактически нет смены времён года: постоянно тепло и не бывает засух. Живя в согласии со своим окружением, человек не испытывает никакой острой необходимости напрягать свои силы для противодействия природе.

Неудивительно, что в этих краях человек задерживается в развитии. У него отсутствуют серьёзные стимулы к занятию изобретательством, ремёслами. Он довольствуется тем, что есть. А европейцы отличаются ненасытной жадностью, им требуется всё больше всяческих благ, роскоши, технических приспособлений, облегчающих труд. Их обуревает жажда власти и богатства.

Выходит, власть и алчность — главнейшие двигатели европейской цивилизации? Не означает ли это, что она порочна уже в самом своём основании?