Йоханнес Йенсен - Падение короля. Химмерландские истории

— Неужели ты не можешь выздороветь? — спросил несчастный старый горемыка.

Аксель безразлично покачал головой и закрыл глаза. Спустя долгое время он их снова открыл и увидел, что Миккель все еще тут.

Было жарко, как в печке, и тихо. Солнце блестело на глиняном черепке, валявшемся на земле.

— Погляди-ка, пчелки-то роятся, — произнес бесхитростный мужичий голос с трактирного порога. Высоко над огородом носился в белоснежном воздухе пчелиный рой; он повис почти против солнца круглым живым облачком; оно то растекалось по сторонам, то собиралось плотным поясом вокруг копошащегося ядра, иногда оно совсем исчезало в слепящем огне солнечных лучей; внутри него клокотало, как в кипящем горшке.

Аксель услышал голос Миккеля, тот говорил, что ладанка его была пустой:

— В ней ничего не было, Аксель!

Но Аксель выслушал его равнодушно. Пока он был жив, ему и в голову не приходило усомниться, что документ — вот он, при нем; а теперь, когда пришло время умирать, тем более стало неважно, если бумажка исчезла.

— Можешь ли ты простить меня? — вопрошал из глубины своего ничтожества Миккель. Но он только напрасно докучал умирающему своими приставаниями. Аксель не шевельнулся. Потом он заметил, что Миккель ушел.

Теперь Аксель непрестанно думал об Ингер. Неужели там о нем забыли? Никто не приехал. Он, правда, не посылал им весточки, но в душе надеялся, что они его все равно разыщут. Совсем недавно он и сам не хотел ее видеть, но сейчас… Почему же они не разыскали его? Вот ведь Миккель — захотел и нашел! Так отчего же никто из них не появляется? В груди его поднимались безмолвные рыдания. Он сидел совсем тихо. И не было ему никакого облегчения, он даже не мог сделать глотательного движения, чтобы немного утишить огонь, сжигавший его грудь. Во рту все пересохло.

Попозже к концу дня Аксель проснулся с ощущением, что боль куда-то исчезла!

Да, действительно! Он даже покраснел от горячей благодарности. Боль прошла, точно ее и не было! Он непрестанно чувствовал свое избавление и не помнил себя от переполнявшего его счастья. До крайности обессилев, он вел себя очень спокойно, и кончина его происходила изумительно легко и безболезненно! Лишь изредка встрепенется в груди усталое сердце, словно угомонившееся дитя, которое радо грядущему сну и, всхлипывая, улыбается.

В мыслях у него все так прояснилось, вспомнились позабытые вещи; былое и настоящее вспоминались ему в нерасторжимом единстве, не причиняя страдания. Горечь воспоминаний покинула его. И не жаль было умирать. Не так уж это страшно, когда можно умереть прежде самой смерти.

Аксель вспоминал случаи из своего детства; он был тогда настолько гордым, что грубости и побои были ему скорее по нраву, чем ласковое обращение. Поди, лежит еще на том же месте тот валун, в который он однажды вцепился и повис, как приклеенный; валун весил, наверно, две или три тысячи фунтов, а он, охваченный слепой яростью, хотел швырнуть этот камень в другого мальчишку; конечно, камень не сдвинулся с места, и тогда он, вцепившись руками и ногами, провисел на нем битый час, пыжась, словно обезумевший муравей! Его насилу оттащили. Как же все это было недавно!

Акселю вспомнилось, как ему случалось расчихаться по многу раз подряд. Вспомнилась ему жаба, которая вылезла в сумерках под дождь и, как паук, ползала на брюхе в зарослях крапивы. Он даже вспомнил вдруг протертое место на рукаве своей детской курточки. Он умирал, припоминая всяческую чепуху, позабытые пустяки, которые обжигают душу каленым железом; но безжалостные мучения памяти сливались в его сознании с блаженным чувством освобождения — конец терзаниям! Так умирал Аксель еще при жизни. Истаивал, как вешний снег. Он вживался в свою смерть.

— Ингер! Ох-хо-хо! — Она отодвинулась куда-то совсем далеко, хотя и при смерти он о ней помнил. Прощай, милая Ингер! Но умиралось нетрудно.

Вечером гробёлльские мужики собирались справлять церковный праздник. Когда на землю спустилась не тьма, нет, — робкие летние сумерки, по всему небу разлился золотистый блеск, и на траву пала роса. Зеленые налитые колосья клонились под своей тяжестью, свисая сплошной гривой по краям тучного поля, от плодоносной нивы веяло дурманящим запахом, который исходил из бессчетных тысяч его колосков. Внизу на приречных лугах мычали коровы, призывая своих доярок. Далеко отсюда в гробёлльских холмах на фоне многомильных пространств бездонного неба виднелась точечка — это был мальчишка-пастушонок, который на ночь глядя спускался домой в низину.

Всюду пала вечерняя благостная тишина, и ночная благоуханная прохлада разлита была в воздухе, самые сумерки были зеленоваты, словно воздух — это зеленый океан, всюду рождающий жизнь. Все звуки ласкали слух. Каждый возглас, который доносился издалека, казалось, приносил весть о счастье, которое обитает там, где он родился; счастьем он наполнялся в своем полете под всеблагим небом.

А ночь не наступает, ибо нынче — пора белых ночей.

И вот, после того как скотина была обихожена и люди мирно повечеряли, народ начал выходить на деревенскую улицу и собираться перед гробёлльским трактиром. Зазвучала музыка одинокой скрипочки, она пела человеческим голосом.

То один, то другой из местных жителей иногда подходили, чтобы постоять и поглядеть на заезжего человека, который сидел возле дверей трактира; они единодушно решили, что вид у него никудышный, дескать, уж вовсе плох человек. Скоро все население Гробёлле, и стар и млад, потянулось к деревенской церкви, где были расставлены столы для угощения. Впереди шел музыкант. Только одна старушка осталась в трактире присматривать за больным. Усевшись с прялкой на пороге, она час за часом безмолвно сучила свою пряжу.

Время текло. От церкви иногда докатывались до порога слабые всплески человеческих голосов. Порыв ветра донес усиливающийся шум веселья — смех, выкрики танцующих.

Аксель открыл глаза; и поглядев наполовину уже нездешним взором, увидел, что ночь светла.

В церкви пели. Слышно было, как из пивной бочки выколачивают затычку. Песни понеслись громкие и веселые — как видно, начали танцевать. Праздник был в самом разгаре, шум его разносился далеко окрест.

Аксель еще раз открыл глаза и увидел белую ночь.

Небо цвело, словно белая роза.

Далеко-далеко, в миле от того места, где сидел Аксель, горел на холме праздничный костер.

Рядом бесшумно вынырнула птица и исчезла в прохладных сумерках. Ива возле колодца тихо склонялась в белой ночи всеми своими нежными беленькими листочками. Невесомый, пепельно-белый ночной мотылек порхнул в ночном воздухе. Небо казалось туманным от звездного света. Аксель закрыл глаза.