Алексей Иванов - Тобол. Мало избранных [litres]

Назифа завыла из самой глубины нутра и кинулась на Хамуну.

…Поздним вечером этого дня, вернее, уже ночью, когда правоверные исполнили иши, а те, кому не хватило единения со Всевышним, исполнили и тахаджуд, и витр, в ворота подворья Ходжи Касыма въехала арба. Из дома вышла Назифа – стройная и высокая, закутанная в чёрное, с лицом, закрытым сеткой-чачваном. Все вокруг теперь боялись Назифу: сегодня она осмелилась дерзко повысить голос на шейха Аваз-Баки; она кричала шейху, что в этой стране, в этой ненавистной Сибири, солнце летом не уходит за край земли, и потому тело её мужа будет оставаться в доме до тех пор, пока она, старшая жена, не выплачет все слёзы до раскалённого днища своей души. Назифа придержала дверь, и Суфьян с Бобожоном вынесли из дома длинный свёрнутый ковёр. Лица у Суфьяна и Бобожона были бледные и обвисшие. Ковёр слегка подёргивался, и доносилось сдавленное мычание.

Слуги погрузили ковёр в арбу. Арбой управлял Асфандияр. Арба поехала на берег Иртыша. На берегу возле лодки ждал молодой Хамзат. Ковёр переложили в лодку. Асфандияр, Хамзат, Суфьян и Назифа сели в лодку; Бобожон столкнул их на воду. Лодка, будто привидение, поплыла по тихому Иртышу в зыбкой мгле обманного ночного света.

На середине реки Асфандияр и Хамзат сложили вёсла. Назифа встала в лодке во весь рост.

– Провались в Джаханнам живой, Хамуна! – объявила Назифа. – Будь ты проклята Пророком и всеми праведниками!

Мужчины приподняли мычащий ковёр и перебросили за борт. Волна схлопнулась над ним, и тусклая вода забурлила пузырями.

Пантила прекрасно умел запоминать тайгу, всегда похожую на саму себя и однообразную: он видел мельчайшие подробности и особенности стволов, ветвей, листвы или хвои; он замечал расположение деревьев, подлеска и окружающего бурелома; он мог представить местность в любое время года и при любом свете. Такое умение вырабатывалось долгой жизнью в тайге и многими поколениями предков-охотников. Пантила читал тайгу так же легко, как владыка Филофей читал иконостас, различая святых и не путая их деяний. Но берег этого болота Пантила не узнавал, хотя наверняка побывал здесь не единожды, ведь он обшарил все леса вокруг рогатой деревни. Что ж, таёжные духи не раз отводили ему глаза и прятали от него очевидное.

Владыка и казаки тоже рассматривали открывшееся болото. Ёлки и берёзы вперемешку – чахлые и какие-то порченые. Осока. Заросли ивняка и бузины. Валежник – но не мягко облачённый в моховые шубы, как в глубине чащи, а голый и костлявый. Непривычное, мучительно-пустое пространство топей. Косматые зыбкие кочки и острова с больным олешником. Извилистые протоки и широкие зеркала бучил, в которых чёрная вода отдавала кровавой краснотой. Но болото не было мёртвым. Наоборот, трясины цвели.

– Где Ен-Пугол? – спросил Пантила.

– Там, – Айкони указала в сторону болота. – Надо через брод.

– Погибель души, – мрачно проворчал Кондрат Иваныч Шигонин.

Айкони понимала, что русские боятся болот. Глупцы. Они не ведают, что болота – это огромные котлы, в которых медленно варится жизнь. Из болот вытекают реки, малые и великие. Из болот вырастают горы. Болотной мглой всплывают облака – их потом до белизны высушит солнце. В прелых прорвах, как лягушачья икра, зреют и копошатся личинки лесных духов. Болота – вечно рожающая Мать, и мужчины не выдерживают этого зрелища.

Айкони не обманула: на этом месте и вправду начинался брод через топи. К стволу сосны были привалены слеги, заготовленные Нахрачом. Казаки заряжали ружья и подтягивали верёвки своих заплечных мешков.

– Гриша, может, не пойдёшь? – спросил Филофей у Новицкого.

Плечо Григория Ильича под камзолом было плотно обмотано холстом.

– Вернись к дощанику, подожди нас, – добавил владыка.

– Я пыду з тобою, вотче, – твёрдо и упрямо ответил Новицкий.

– Рану замочишь, воспалится – помрёшь.

– Нэ помру.

Пантила внимательно разглядывал Айкони, пытаясь угадать её мысли и намерения. Айкони оставалась непроницаемой. Пантила протянул ей слегу.

– Она первой пойдёт, а я за ней, – решил он.

– Нэт, Панфыл, за ниё пыду я, – возразил Новицкий.

Пантила вопросительно посмотрел на Филофея.

– Пускай Гриша идёт, – сказал Филофей. – Ну, братцы, вперёд.

Айкони молча ступила в воду, даже не потрогав путь слегой. За Айкони двинулся Новицкий, потом – Пантила, потом – Емельян и Кирьян Палыч Кондауров, потом – сам владыка, а за ним шли отец Варнава, дьяк Герасим и казаки: Митька Ерастов, Кондрат Иваныч Шигонин, Андрюха Клещ, Лёшка Пятипалов и Яшка Черепан. Чёртова дюжина на бесовом болоте.

Холодная вода поднималась всё выше и выше. Она казалась вязкой и жирной. Вокруг идущих расползалась затхлая муть. Ноги скользили на осклизлых донных буграх. Слеги упирались в нечто мягкое и непрочное. После тесной тайги простор болота вызывал оторопь, словно люди лишились защиты. Чудилось, что на них отовсюду кто-то смотрит, а не нападает лишь потому, что впереди и так ждёт беспощадное и неумолимое зло. Издалека доносились странные утробные звуки: бульканье, вздохи, травяной шёпот, тихие жалобные стоны. Наверное, так переговаривалась болотная нечисть. Над топями мелькали бесплотные тени. В небе, разбрасывая лучи, парила большая птица, но разглядеть её было невозможно – слепило солнце.

Владыка Филофей озирался по сторонам. Он понимал, что впервые в жизни очутился в настоящей Сибири – лешачьей, матёрой и дикой. На дощанике посреди реки или в санях на лесном тракте – это не то; на поляне у берега или даже в глухой деревушке инородцев – тоже не то. Сейчас он погружён в Сибирь, как в это болото, и шаг в сторону легко погубит его. Он не просто пробирается через трясину; он – мошка, что ползёт по рылу чудовища: чудовище может смахнуть его лапой, а может и прихлопнуть. Но здесь он яснее, чем в храме, ощущает присутствие бога. Господь спасает человека даже в бездне, а подлинная Сибирь – воистину бездна.

Филофей вспомнил, как Ремезов рассказывал о сокровенных тайнах болот. Болота – это водовороты времени, один круг за столетие. Они ничего не теряют и сохраняют в нетленности всё, что когда-то засосали. Неспешно выворачиваясь изнанкой наружу, они иногда выносят наверх то, что лежит в недрах. Не раз охотники видели, как в чёрных потрохах трясин появляются древние богатыри инородцев, утонувшие много веков назад: не тронутые распадом плоти, они покоятся на зыбунах в кожаных доспехах и железных колпаках. Ремезов и сам был свидетелем такого чуда. На висячих прорвах Каменного Пояса, по которым когда-то дружина Ермака пыталась протащить тяжеленные струги, Семён Ульяныч встретил эти брошенные суда: из бучила вздымался облепленный илом корабельный нос, вытесанный в виде лебедя.