Алексей Иванов - Тобол. Мало избранных [litres]

– Против нечисти вера есть и крест, – спокойно возразил владыка.

Он знал, что разворошил гнездо змей. И надо дотоптать выползков.

– Пусти меня дальше одного, отче, – вдруг горячо, но как-то обречённо попросил Пантила. – Я тут могу, не пропаду. Я уже завтра догоню Нахрача. Идола его сожгу, кольчугу отниму, принесу тебе.

– Да как же ты найдёшь Нахрача-то? – удивился дьяк Герасим.

– За ним по лесу борозда от идола остаётся, – фыркнул Кирьян Палыч. – Слепой отыщет.

– Нахрач к Сатыге в Балчары идёт, – сказал Пантила. – Больше некуда.

С болота снова донёсся стон, но теперь показалось, что это волчий вой.

– Вожак свою матку зовёт, – удовлетворённо произнёс Кирьян Палыч.

Однако долгий волчий вой заиграл переливами, и стало ясно, что он превратился в невнятную речь – и совсем не человеческую.

Филофей прислушивался, чуть склонив голову.

– Один ты сгинешь, Панфил, – наконец сказал он.

– Я не сгину. Это мой лес.

Филофей задумался.

– Завтра всемером отправимся, – решил он. – Ты, Панфил, и я, Лёша, Митя и Емельян Демьяныч, а ещё отца Варнаву возьмём и тебя, брат Герасим. А прочих с вогулами отошлём в деревню.

Владыке никто, конечно, не возразил, даже Емельян.

– Я тож пыду, вотче, – глухо сообщил Григорий Ильич.

– Ты дважды ранен, Гриша.

– Я пыду, – непреклонно повторил Новицкий.

Все у костра замолчали в каком-то тягостном и недобром предчувствии.

– Гриша, к тебе бес прицепился, – мягко предупредил Филофей.

– Я и сам то давно зрозумыв, володыко, – угрюмо кивнул Новицкий.

На капище за спинами людей вдруг захрустела ветка, словно там кто-то наступил на хворост. Все оглянулись, и всех пробрала оторопь. Пантила вытащил из костра длинную горящую щепку, встал и шагнул в сумрак, освещая поляну. Но никого на капище не было. В пустой мгле всё так же торчали высокие и тёмные столбы идолов. Впрочем, нет, не так же. Идолы уже стояли как-то по-другому, точно подошли поближе, окружая людей у костра. И все деревянные лица теперь были обращены к людям и огню.

Насада ткнулась в просмолённый борт дощаника и противно заскрипела, скользя носом по доскам. Гребцы на дощанике подтянули тяжёлые вёсла, чтобы ненароком не зашибить тех, кто внизу, на лодке. Семён Ульяныч с любопытством смотрел из насады снизу вверх. К борту подошёл молодой усатый офицер в треуголке и ухватился за снасть, что удерживала мачту.

– Бог в помощь, – дружелюбно сказал Леонтий. – Кем будете?

Офицер на дощанике разглядывал людей в насаде с таким подозрением, будто это были беглые крестьяне, и встретил их он в тысяче вёрст от любых властей, а не на Тоболе в одном дне пути от губернского Тобольска. Шесть человек: старик, девка, три крепких бородатых русских мужика и пленный швед с бритой рожей и в камзоле. Швед – явно не из простых.

– Гвардии поручик Шамордин, – с надменностью в голосе представился офицер. – Комиссар по особым поручениям Правительствующего Сената.

– И как такой павлин в наш курятник залетел? – ехидно спросил старик.

– Ищу лису в вашем курятнике.

– По душу Матвея Петровича, значит? – понял Ремезов. – Ну, добро. Его степенство давно уж на верёвочке пляшет, пора и в грязь.

Семён Ульяныч не желал никакого зла Матвею Петровичу, и это сказалось само собой, для красного словца – чтобы разговорить офицера. Интересно же, какую вину офицер будет разыскивать у губернатора. Но офицер не зацепился за крючок и не снизошёл до объяснения своего дела.

– А вы кто такие?

При воеводах начальство отличалось важностью: ему надо было низко кланяться, оказывать честь, трепетать перед ним и заискивать. А при Петре начальство отличалось строгостью. Оно требовало без промедления давать отчёт обо всём и, стоя смирно, изъявлять обликом рвение к службе.

– Я – тобольский архитектон Семён Ульянов Ремезов, – с достоинством сообщил Семён Ульяныч.

– После Тюмени я ни одного кирпича нигде не видел, – с сомнением заметил Шамордин. – Чего тут архитектону делать?

– Да и я войска не видел, – ответил Ремезов. – Куда офицеру ехать?

– Дерзишь, – блеснув зубами, хищно улыбнулся Шамордин.

– Я тебе не холоп, а ты мне не государь.

– Кто с тобой?

– Это сыны мои Левонтий и Семён, это дочь Марея. Это – Ерофей Быков прозвищем Колоброд, вольный человек. А это капитан Филипа Табберт, пленный. На него ольдерман пароль выписал, так что он здесь по закону.

Ерофей и вправду снова был вольным человеком. Ему надоело ходить солдатом. После того, что с Бухгольцем стряслось на Ямыш-озере, Ерофей понял, что служба – доля опасная и неприбыльная. Хитрый, как старый кот, Ерофей нашёл гулящего дурака, подпоил его, заплатил капралу и записал бедолагу в солдаты вместо себя. В то время в полковых бумагах царила неразбериха: кто вернулся с Ямыша? Кто не вернулся? Кто изувечен так, что ему в строю уже не место? Ерофей не растерялся и вырвался на свободу.

А Табберт горел нетерпением отправиться с Ремезовыми за кольчугой Ермака. Господин фон Врех не возражал. Табберту очень нравилась и цель гишпедиции, и сама гишпедиция, и компания Ремезовых. Такой опыт будет бесценен для его книги. В степях он ещё никогда не бывал.

– На кой чёрт вам мушкеты и шанцевый снаряд? – спросил Шамордин.

Он сверху рассмотрел поклажу в насаде: мешки и котёл, заступы и кирку. А также ружья, завёрнутые в промасленную холстину.

Семён Ульяныч в досаде поморщился. Не дай бог залётный офицер заподозрит его в бугровании: государь приказал вешать бугровщиков.

– Я же старый, – ответил Ремезов. – Вдруг помру, похоронить надобно.

– Пройдоха ты, я вижу, – прищурился офицер.

– Плыви своим путём, – открестился Семён Ульяныч. – У тебя – своя забота, государственная, а у нас – своя. Бывай здоров, Шамордин.

Леонтий веслом оттолкнул насаду от дощаника.

Семён Ульяныч был счастлив, что отправился в это путешествие. За долгую жизнь он немало поплавал по Тоболу: со служилыми – на переписи, с дьяками – на межевания, со своими писчиками – на промеры и расспросы для чертежей, а в молодости с драгунами – на войну против башкирцев и казахов. В последний раз он был здесь лет десять назад. Тобол не изменился, а сам Семён Ульяныч постарел, и ничего не поделать. Его земной срок завершался. Пусть он здоров для своих лет, но, сколько ни бодрись, смерть всё равно придёт и заберёт его. Скорее всего, это его последняя дорога. Прощальная. А он очень любил дорогу: любил свежесть реки, мерный плеск вёсел, скрип уключин, лёгкие тени облаков и дыхание лесов по берегам – смолистое или медвяное. Он любил, когда душу окрыляет вольное чувство, что от жизни ничего не нужно, кроме хорошей погоды, а погода – дело божье.