Алексей Иванов - Тобол. Мало избранных [litres]

Пантила брёл по пояс в тухлой жиже, и ему было очень тяжело, однако Новицкому приходилось ещё хуже. Пантила заметил, что на тугом плече пропотевшего камзола Новицкого проступает мокрое бурое пятно.

– Гриша, у тебя рана кровь точит, – прохрипел Пантила.

– Нэхаэ… – так же хрипло выдохнул Новицкий.

Айкони тащилась впереди казаков и примеривалась, как ей убежать. Она заметила то, что казаки заметить не могли, да и Пантила тоже. Слеги у сосны были привалены иначе, нежели она их оставляла. На прибрежном кусте ивы была заломлена веточка – это знак Нахрача, что он на Ен-Пуголе. Листики уже пожухли – Нахрач сделал залом полдня назад. Полотнище ряски, которое всегда плавало там, где брод, было разорвано пополам и ещё не сомкнулось: значит, здесь прошло много человек – в одиночку Нахрач не нанёс бы ряске такую рану. Айкони всё было ясно. Нарушив тайну капища, Нахрач привёл вогулов на Ен-Пугол. На Ен-Пуголе – засада.

Бежать надо вон от той разлапистой коряги – она всегда напоминала Айкони многорукого Хынь-Ику. Русские не знают, что за корягой болото мелеет, хотя Пантила мог бы и догадаться: разбухшая коряга не способна плавать, она лежит на дне. Но Пантила слишком сжился с русскими, забыл родных богов и правила тайги; он утратил зоркость опытного таёжника. Потому коварные менквы сумели его обмануть, похитив Ен-Пугол из его зрения, и Пантила всю зиму впустую рыскал вокруг острова с капищем.

Айкони оглянулась на Новицкого. Хорошо, что он ранен: это поможет ей. Она вытащила слегу, перехватила поудобнее и в развороте со всей силы ударила Новицкого по кровоточащему плечу. Григорий Ильич взвыл от боли и бултыхнулся боком в болотину. Он ушёл с головой, но сразу вынырнул, кашляя и выплёвывая тину. Айкони как коза прыгнула вперёд, расплёскивая бурую жижу, а Пантила, который двигался за Новицким, кинулся к Григорию Ильичу и цепко ухватил его за руку, не позволяя утонуть.

Айкони прыгнула снова, а потом снова. Коряга была уже близко. Никто из казаков не погнался за девчонкой – Пантила и барахтающийся Новицкий перегородили им путь по броду. На это Айкони и рассчитывала.

– Стой, сатана! – взревел Емельян.

Ружьё висело у него поперёк груди на ремне. Емельян отбросил слегу, стряхнул ремень с шеи, вскинул ружьё и прицелился.

– Нэ стрыляй! – отчаянно крикнул из болотины Новицкий.

Пантила рванул его на себя.

Емельян выстрелил. Взвился кислый пороховой дымок. Но ничего вокруг не изменилось. Айкони вскарабкалась на корягу, пролезла сквозь сучья, соскочила по другую сторону коряги и побежала прочь уже по колено в воде. Емельян промахнулся. Эхо несколько раз хлопнуло в дальних лесах.

Пантила выволакивал Новицкого на брод. Григорий Ильич стонал от боли в потревоженном плече и грузно ворочался, облепленный болотной слизью. Мерзкая широкая прядь из водорослей намоталась ему на локоть, словно болото схватило его зелёной тинной рукой, и с неожиданной яростью мощно дёрнула обратно в болото. Пантила, державший Новицкого, едва не соскользнул вслед за ним. Емельян, ругаясь, ринулся на подмогу Пантиле. Вдвоём они еле вытащили задыхающегося Григория Ильича на брод. За Новицким в топь тянулись бурые верёвки с мелкими листочками.

– Это нечисть ярится, – угрюмо произнёс Кирьян Палыч Кондауров, стоящий за Емельяном. – Не желает нас пущать.

– Сорвалась с крючка, стервь, – щурясь, процедил Емельян.

Айкони вдали прыжками бежала по чёрной воде к острову.

– Тот остров – Ен-Пугол, – убеждённо сказал Пантила.

Двенадцать человек стояли посреди болота по пояс в трясине и смотрели на остров, до которого было меньше полверсты. Понизу, по берегу, остров оброс ивняком и смородиной, а над лиственными кущами царственно вздымались прямые тонкоствольные сосны. Ен-Пугол – заклятое, потаённое мольбище вогулов… Но среди сосен тревожно мелькали и верещали птицы.

– На острове люди, – предупредил товарищей Пантила.

Впрочем, переполох наверняка подняла Айкони.

Идти по отмели стало гораздо легче. Под ногами был уже не вязкий ил, а что-то плотное – песок или суглинок. Измученные переходом казаки брели к кустам Ен-Пугола, надеясь на отдых. Владыка не признавался, что изнемог.

До острова оставалось уже рукой подать, как вдруг густые кусты взорвались безумными криками. Над отмелью тоненько взвыли стрелы. Всё-таки вогулы устроили на Ен-Пуголе засаду. Укрыться от стрел было негде – заросли камыша и осоки никого не защитили бы. Казаки падали на колени, чтобы как-то уменьшиться, не быть мишенью. Кондрат Иваныч заслонил собою владыку. Стрелы свистали между людей и бурлили в воде опереньями.

Ружьё у Емельяна было уже разряжено, и Емельян выхватил саблю.

– Уймём чертей! – заорал он, бросаясь к кустам.

Казаки торопливо целились, но разглядеть противника не получалось. Загрохотала пальба вслепую. Пули вышибли из кустов фонтаны листьев, и на берегу истошно завопили. Пантила, пригнувшись, вертел головой. Всё это было странно. Вогульские стрелы нелепо неслись вкривь и вкось, не в лад и куда попало, только с Митьки Ерастова сорвало шапку. Таёжные охотники, умевшие сбить белку или птицу на лету, словно разучились стрелять.

Опустошив ружья, казаки вскочили и помчались к острову с саблями.

– Не лейте кровь! – крикнул им вслед Филофей.

Рядом с Пантилой вдруг охнул Новицкий. В бедре у него торчала стрела.

– Що ж мэни тако нэ щастыть? – простонал Григорий Ильич.

Пантила кинулся к Новицкому и поднял его. Перекинув руку Григория Ильича себе через шею, он поволок его через осоку к берегу. Отец Варнава и дьяк Герасим тащили к берегу обессилевшего владыку.

Расшвыривая и рассекая ветки, рассвирепевшие казаки без тропинок проломились сквозь кусты. Они очутились на вытоптанной поляне капища. Их было всего семеро, но все – с саблями наголо. Капище было уставлено идолами, амбарчиками на столбах, жертвенными срубами, заросшими внутри крапивой, и какими-то сооружениями из жердей. Меж языческих кумиров и кумирен метались вогулы – метались в мутном, бессмысленном исступлении, словно сумасшедшие. Они дико вопили, размахивали старинными ржавыми мечами, сталкивались и роняли друг друга на землю. Они никого не видели – ни своих, ни чужих; они ничего не понимали, одержимые лишь бесовской страстью вырваться из себя, превратиться в бурю, уничтожить всё. Их лица, перемазанные золой и глиной, разъехались, а ноги плясали сами по себе. Все они были пьяные, однако пьяные злобно и по-дурному: их свела с ума какая-то разрушительная отрава. Их подхлёстывала вовсе не святая ярость, когда люди защищают то, что для них бесценно, а собачье бешенство, когда псы вертятся, кусают людей и грызутся меж собой, разбрызгивая пену из пастей.