Алексей Иванов - Тобол. Мало избранных [litres]

– Я разгневал тебя, мой господин?

Но Цэрэн Дондоб не разгневался. Кто такой этот ничтожный продавец женских румян, чтобы прогневить нойона?

– У каждого своё оружие, – сказал Цэрэн Дондоб. – И воин не берёт в руки оружие торговца. Уходи.

Касым подполз и припал к ногам нойона.

– Дозволь мне ещё одну просьбу, великий нойон…

– Не слишком ли много корма для саранчи?

– Моя просьба о воине… Этот воин – орыс. Он храбро сражался с тобой, он не такой, как я, – Касым умоляюще поглядел на Цэрэн Дондоба. – Если он выживет, он будет подобен тебе, нойон. Он спас мою недостойную жизнь, и я должен отблагодарить его, как торговцы должны благодарить воинов…

– Что это за человек? – смягчился Цэрэн Дондоб.

– Он в плену у зайсанга Онхудая. Он русский тайша. Я прошу, чтобы зайсанг не продавал его в Хиву вместе с остальными невольниками. Пусть зайсанг согласится взять за него выкуп, какой сам назначит.

– Хороший враг делает войну желанной, – усмехнулся нойон. – Я полагал, что ты, бухарец, помойная крыса, но ты ещё помнишь о долге. Я исполню и эту твою просьбу. Я скажу зайсангу об этом воине.

Касым на четвереньках пополз от Цэрэн Дондоба задом наперёд.

А нойон поднялся на ноги и велел котичинерам седлать Солонго.

Степь почти освободилась от снега и открылась взгляду; последние тёмные наледи оставались только по северным склонам холмов, а ложбины наполнились водой. Земля лежала гнедая, буланая, соловая, чалая. Зелень пока ещё не пробилась. Когда встанут первые травы, орда нойона двинется на юг, и чем дальше она будет идти, тем выше и сочнее будет трава, пока всё вокруг не запылает алым маком. И где-то там, очень далеко отсюда, плоская степь тревожно всколыхнётся, начнёт вздыматься, и за протяжными синими волнами плоскогорий могуче полезут вверх алмазно сверкающие лезвия Алтая. Но пока – только нагота пробуждения, журавлиные клинья в толще чистого света, сонные суслики и первые жаворонки.

С тех пор как русские ушли, нойон каждый день ездил в покинутый ретраншемент, разглядывал куртины, рвы, бастионы и казармы. Нойона поразило то, что он увидел у русских: длинный вал из слипшихся тел, откуда торчали человеческие ноги и головы, и землянки, наполненные водой и раздутыми покойниками. Русские оказались упрямы до безумия. В своей крепости они умирали сотнями, но не выносили мертвецов в поле, чтобы не показать свою слабость, а сидели на трупах, как падальщики. Это исступлённое непокорство вызывало оторопь, а не уважение. Такое бывает только у диких животных, которые друг по другу прорываются из пожара, или у докшитов – злых демонов, которые от голода раскапывают могилы.

– Этой весной на Ямыш-озере будут самые жирные лисицы, а вороны разучатся летать, – сказал Цэрэн Дондоб сопровождающим его дайчинам.

Однако нойона интересовало вовсе не сумасшествие русских. Он желал понять, как устроена земляная крепость. Таких сооружений он не встречал ни в Китае, ни в Туркестане. А ведь это очень просто, и притом очень хитро. Ров и вал всадникам не преодолеть. Редут прикрывает ворота. С выступающих бастионов можно обстреливать внешнюю сторону стен. Но для обороны необходимо очень точно рассчитать орудийный огонь. Как орысы делали это? Сколько пороха закладывали в пушку для выстрела? Какой подъём придавали стволу? Почему их батареи палили так быстро? Нойон осмотрел четыре пушки, брошенные орысами. Пушки – хорошая добыча, хотя орысы заколотили железом дырки в стволах и привели пушки в негодность. Можно ли восстановить их? На эти вопросы ответов не было. Вернее, ответов не было у джунгар. Однако в плену у зайсанга находился канонир орысов – тот самый перебежчик с пайцзой. Он доказал своё умение, когда на приступе разнёс ворота крепости. Надо спросить у него. Он должен рассказать всё.

Нойон Цэрэн Дондоб не знал, что артиллерист Юхан Густав Ренат уже обречён. Зайсанг Онхудай наконец-то придумал, как его казнить.

Джунгары были беспощадными воинами и легко убивали пленников, которые не годились ни для продажи, ни для работы. Но убить и казнить – разные вещи. Казнить – это наказать смертью, а смертью в степи наказывали редко, и только за два преступления: если воин бросил командира и если кто-либо не предупредил своих о приближении врага. Таким отрубали голову. За прочие проступки выкалывали глаз, отрезали язык, жгли огнём живот, били по щекам, надевали колодки – «хонгур аджиргу», клеймили, ломали руку – как сломали её самому Онхудаю, зашивали ногу в мокрую кожу, которая, высыхая, сжимала, как железный сапог. Впрочем, гораздо чаще степняки просто грабили виноватого. За воровство скота привязывали к шее седло и водили по юртам для позора. За трусость обряжали в женскую одежду. Но всё это не производило такого впечатления, какого хотел добиться Онхудай. И он вспомнил древнюю казнь Темучина, Чингисхана. Вот что требуется! Ведь он, зайсанг Онхудай, – великий воин, который почти равен Чингизу!

Ближе к вечеру, когда нисходящее солнце нежно позолотило облака, джунгарские воины вытащили Рената и Бригитту из юрты пленных, связали им руки за спиной и погнали к юрте Онхудая. Ренат издалека увидел, что там собралась большая толпа: кто-то сидел на корточках, кто-то стоял, кто-то возвышался на коне. Степняки переговаривались и даже добродушно пересмеивались. Онхудай, подбоченясь, красовался в кожаных доспехах. К толпе верхом на белой верблюдице приближался нойон, его сопровождали дайчины. Но толпа не глядела на Цэрэн Дондоба, толпа глядела на Рената и Бригитту. И Ренат понял, что их обоих ведут на казнь.

– Ты не умрёшь, Хансли! – побледнев, сипло сказала Бригитта.

Она никогда ещё не была такой красивой, как сейчас.

Она догадалась, что жирный зайсанг решил казнить её вместе с Ренатом, и думала сейчас только о Ренате, а не о себе, – лишь так она могла сохранить мужество перед лицом гибели. Ей невыносимо было ощущать своё живое тело, которое через несколько минут каким-то диким образом вдруг станет мёртвым и чужим. Надо забыть о нём, и страх за Рената позволял ей забыть.

А Рената переполнил гнев. Неужели его чувства, разум и опыт, все годы его жизни, все его усилия, вся его вселенная, вообще всё! – будет принесено в жертву мимолётному тщеславию дикаря, словно это равноценный обмен? Бригитта – такая молодая, такая красивая, ни в чём не виноватая перед этими людьми – сейчас забьётся перед ними в агонии, и они будут наблюдать с обыденным любопытством, а потом пойдут жрать варёную баранину?

Он мог рвануться в последнюю драку или бесноваться от ужаса – увы, это ничего не изменило бы. Сейчас на глазах равнодушной толпы произойдёт страшное и постыдное таинство противоестественного умирания. Сейчас у него безжалостно заберут то, что от бога принадлежит одному ему, – его жизнь и его женщину. А солнце в небе даже не дрогнет.