Алексей Иванов - Тобол. Мало избранных [litres]

С князем всё было не так. С князем были надежды, мечты, ожидания, смех бессмысленной радости. С князем Айкони была человеком. Но ведь она тоже не совсем человек. Она – Мис-нэ. И ей нужен не добрый людской князь, а вещий таёжный воин, соперник демонов, наездник мамонтов.

В прошлый раз он сказал ей, что возьмёт её как женщину. А она сказала ему, что убьёт его, если он попытается её взять. А он сказал, что всё равно попытается. А она сказала: хорошо, приходи. А он сказал, что придёт, и хочет, чтобы она ему обрадовалась. И вот она сидит под Ике-Нуми-Хаумом, держит в руке нож, но, конечно, не будет убивать Нахрача, потому что она очень ждала его, и пусть этот паук скорее заплетёт её своей паутиной.

Сильные и жёсткие мужские руки обвили её, и почему-то мужских рук было много, будто это ветви Ермаковой сосны, наверное, четыре, а может, восемь, и они оторвали её от земли, точно дерево схватило её и торопливо понесло куда-то, и небо перевернулось, и ей показалось, что она – заяц в пасти волка, но это было сладостно, и её тело раскалилось, и с него исчезала одежда, словно истлевала от жара, и всё было правильно, как надо, как того хотела она сама – то ли Айкони, то ли Хомани. И щетинистое, но ничуть не страшное лицо Нахрача исказилось в таком желании, что можно было даже засмеяться: разве она еда, разве она вода, чтобы так её жаждать?

– Кто ты, Нахрач? – задыхаясь от смеха, спрашивала Айкони. – Тебя послал ко мне Большой Лес?

– Я стыльки тэбэ шукав, радысть моя… – хрипло бормотал в ответ Нахрач. – Красуня моя… Како я важко тужил по тэбэ, кохана моя…

Еле отделяя себя от сестры, Хомани увидела над собой качающуюся серьгу. А потом и Хомани, и Айкони опять накрыло счастьем и перемешало до неразличимости – всё в общий костёр: и мужчин, и небо, и судьбу.

…Хомани осознала себя ещё не скоро – душе пришлось спускаться в тело долго и осторожно, будто с крутого и высокого обрыва. Хомани лежала под Ермаковой сосной голая: платок, абайя и башмаки валялись поодаль. Прохладный ветерок шевелил полупрозрачные кусты на краю луговины. Новицкий сидел, привалившись спиной к сосне, и глядел на Хомани как-то со стороны, отчуждённо, с виноватой жалостью. Хомани поползла к нему.

– Как ты ходить, князь? – спросила она. – Ты искать меня, правда?

– Правда, – кивнул Григорий Ильич.

Хомани обняла его и приникла к нему, легко уместившись в его руках.

– Как ты знать меня?

– Тако выйшло, мила…

Хомани не потревожили никакие сомнения. Князь нашёл её. Он любит её. Отныне они всегда будут вместе. Поначалу – втайне от всех, но рано или поздно они что-нибудь придумают, чтобы не разлучаться.

– Почему мне от тебя нет страха? – в тихом изумлении задумчиво зашептала Хомани. – Я тебе не видеть, а мне думать – видеть, ты как мой давно-давно. Я тебе. Ты мне. Вчера – не быть, сегодня – всё. Ты колдовать?

– Нэт, мила, – печально улыбнулся Григорий Ильич. – Колдовать не я.

Она, эта девочка, очень напоминала Айкони. Очень. Она была как отражение Айкони в чистом роднике. Ясная. Понятная. Простая. Доверчивая. Григорий Ильич, опустошённый любовью, держал Хомани осторожно, точно драгоценный и хрупкий сосуд. Он чувствовал под руками её тёплые плечи и бёдра, её волосы пахли как пихтовые лапы. Она была из тайги – или, может быть, в ней самой была тайга, как вода в кувшине, но просто тайга, Большой Лес: деревья, буреломы и мхи, звери и птицы, лето и зима. А в тайге Айкони были ещё и демоны. Были сила, воля, страсть и сопротивление судьбе. И Григорий Ильич с горькой трезвостью осознавал, что его зовут не ёлки и не кедры тайги, а демоны, которые прячутся в хвое и в сплетении корней. Это с ними он борется за свою возлюбленную, а не с бухарцем Касымом.

– Зачем мне хорошо? – тихо спрашивала Хомани. – Я тебе, да?

Хомани – не Айкони, думал Григорий Ильич. Он обманулся.

– Ты – не вона, мила моя… – с нежностью и болью сказал Новицкий.

Лександр Данилыч Меншиков был человеком рослым и полнокровным: плечи – хоть хомут надевай, грудь бочкой, длинные руки, крепкий зад и длинные ноги. Казалось, что одежда ему мала: кружева на груди торчали вперёд, точно борода, камзол трещал подмышками, фалды топорщились павлиньим хвостом, а золотые пуговицы на туго натянутых чулках готовы были отстрелиться, как пули. Меншиков трубно высморкался в сенях дворца прямо на паркет и вошёл в зал, вытирая крупный лепной нос.

– Здорово-здорово, тоболяки! – весело закричал он, кинул треуголку в угол и растопырил лапищи. – Гутен морген, Петрович!

Он крепко обнялся с Гагариным, а потом сочно поцеловал его в обе щеки, осыпав лицо Матвея Петровича мукой своего огромного парика.

– Ух ты, разъел харю-то, мортира сибирская! – Меншиков дружески потряс Гагарина за плечи, едва не уронив. – Я тоже, брат, губернатор, а в Питербурхе на ржаных сухарях сижу, как лиходей в каземате!

Конечно, Лександр Данилыч прибеднялся и врал.

Зал во дворце Матвея Петровича был обставлен и убран по-европейски. Летнее солнце било сквозь высокие ячеистые окна с наборными стёклами, отражалось в лакированных изгибах мебели, огнём горело в зеркалах. На пышном диване с ножками в виде львиных лап сидел владыка Филофей в простом саккосе, с малым омофором и панагией на груди. Рядом на стуле притулился Пантила, обряженный в длиннополый русский кафтан. Пантила чувствовал себя очень неловко: не знал, что делать и что говорить.

– Богу – богово, спасённому – рай, – хитро подмигнул Меншиков и, склонившись, поцеловал руку Филофея.

– А это, Александр Данилыч, кодский князь Панфил Алачеев, остяцкий новокрещен, – представил владыка.

Меншиков захохотал и хлопнул Пантилу по спине:

– Я светлейший князь, а ты темнейший!

Пантила неуверенно улыбнулся.

Вдоль стены бесшумно прокрался лакей Капитон, поднял брошенную треуголку Меншикова и благоговейно понёс в сени.

– Юпитер-то наш Лексеич с государыней ныне из Данциха в Саксонию на воды перекинулся, – пройдясь по залу, сообщил Меншиков. – А меня на Адмиралтейство метнул. Так что, ежели царь нужен – терзай меня.

– Придётся, Лександр Данилыч, – вздохнул Гагарин. – Я сундук бумаг на подпись привёз, и подарки матушке Екатерине, и фарфор китайский для государя, и корешки всякие растительные в Аптекарский огород.

– Всё мне перешли, я со своей почтой в Питербурх отправлю.

На низеньком столике рядом с диваном стояла ваза с ранними яблоками, а ещё блюдо с виноградом, корзинка баранок, кофейные чашки, хрустальный кувшин с вином и кубки. Меншиков схватил кувшин и налил себе в кубок.

– Эх, Матюша, стали мы брюквоеды, крапивное семя, а ведь были рубаки, пьяницы! – шумно вздохнул Меншиков, выпил и сморщился. – Тьфу, кислятину подсунул, змей! – он сплюнул на пол. – Дворец твой кто строил?