Александр Семенов - Белый Бурхан

Путы лыж слегка поскрипывали, каек взрывал на склонах снег, и Ахъямка летел, точно на крыльях, подавшись слегка сгорбленным корпусом вперед и с каждым шагом подкатываясь на упругих лыжах.

Но когда Ахъямка, крадучись, точно вор, отворил дверь на кухню, волнуясь, положил добычу на стол и подошел к Лушкиной кровати, Лушки на ней не оказалось.

Ахъямку точно варом обдало.

Он пошарил еще раз по кровати, даже пощупал под подушкой, точно Лушка вдруг сделалась не больше коробки со спичками, потом чиркнул спичку и осмотрел кухню.

Лушки нигде не было.

Шум зажигаемой спички и шорох на кровати разбудил старика Осипа.

Он, зевая, обратился к Ахьямке:

— Ты че, Ахъямка, птису штоль принес?

Ахъямка смутился и залепетал:

— Лушка говорил, рябчика стрелять надо — вот притаскал.

— Положи тамотка на стол. Ужо Лушка придет — скажу ей.

Но Ахьямке не хотелось уходить. Он все ждал, что придет Лушка.

— Я еще глухарь притаскал тут.

— Ну ладно, ужо скажу ей. Иди теперича, спи.

Ахъямка, унылый и разочарованный, вышел из кухни.

Ему очень хотелось спросить у Осипа, где Лушка, но какое-то чувство, похожее на обиду и гордость, не позволило ему сделать этого вопроса.

Как-то невольно, не отдавая себе отчета, Ахъямка двинулся к лазарету.

Попробовал открыть дверь, но она не поддалась.

— Ишь хрумой заис, язби ева, — проворчал Ахъямка.

Потом надел лыжи и подошел к окну комнаты фельдшера.

И через это окно, плохо завешенное старой дырявой скатертью, он увидал, как счастливый соперник целовал и мял в своих объятиях Лушку и как они весело пили водку и ели рябчиков, настрелянных Ахъямкой.

Ахъямка вдруг вспыхнул злобой.

Особенно обидным показалось ему, что ненавистный «хрумой заис» ест его рябчиков.

И обычно тихий и добродушный инородец сразу превратился в зверя.

Не сознавая, что делает, Ахъямка вскинул винтовку и выстрелил.

Но отчаянный вопль Лушки поразил его.

Ахъямка испугался.

— Уй, убил аднака, язби ева! — невольно вскрикнул он.

И через минуту был уже далеко от прииска, углубляясь на своих лыжах в лес, подгоняемый ужасной мыслью, бормоча:

— Убил вить, убил депку!

Ему мерещилась окровавленная Лушка, урядник, вяжущий ему руки, тюрьма в городе, которую он давно когда-то видел издали, и боязнь потерять казавшуюся теперь такой дорогой свободу гнала Ахъямку все вперед и вперед.

Луна высоко катилась в небе.

Таинственные светотени ее придавали лесу жуткий вид. Ахъямке казалось, что кто-то бежит за ним страшный и крадется сзади и забегает вперед, прячась за стволы деревьев и высовывает из-за них длинные и сухие руки, похожие на огромные вороньи лапы, и хватает ими за одежду.

Мороз крепчал.

Ахъямка все ускорял бег.

Лыжи звонко скрипели в путах, и Ахъямке казалось, что из-за этого скрипа не слышно шагов того страшного, который прячется за лесины.

Наконец он не выдержал и остановился, дрожа всем телом и шепча:

— Уй, шайтан, аднака, идет!

Но тишина подействовала успокаивающим образом, Ахямхд немного ободрился, поднялся на пригорок и осмотрелся.

Далеко ушел.

Узнал место — верст пятнадцать отмахал.

Озяб Ахъямка. Снаружи мороз, внутри голод. С утра ничего не ел и сразу почувствовал Ахъямка, что смертельно устал.

Скорей костер надо зажигать.

Взлез под пихту — развесилась своими лапами широко, точно балаган под ними нарочно устроила — обтоптал снег, обломал сухие ветки, подложил сухого древесного мха и полез в карман за спичками.

И обмер.

Спичек не оказалось.

Ахъямка вспомнил, что оставил их на столе в кухне, но не хотелось верить этому.

— Помирать тагда надо!

Дрожащими руками стал шарить за пазухой, в карманах, даже за голенищами торбазов.

Нет.

И сразу обмяк Ахъямка.

Сел на лыжи я заплакал.

— Уй, Исус, уй, Микола!..

Быстро закрестился и забормотал все, какие знал, русские божественные слова.

Но тут же стал молиться и по-татарски, как молился в детстве.

А холод обшаривал ледяными руками Ахъямкино тело, колол иглами и лез в самые теплые углы.

И снилось Ахъямке.

Пришла к нему Лушка. Мылом от нее пахнет и еще чем-то приятным. Рукава засучены, юбка подоткнута так, как она носит ее, когда моет на кухне.

Пришла и сразу к Ахъямке в объятия.

Теплая такая, так всего и согрела.

И Ахъямка ей шепчет:

— Карюш депка, жирнай! Женился, аднака, нада!..

Ялуторовск — маленький городок Тобольской губернии — назначен был местом ссылки многих видных деятелей декабрьского восстания в 1825 году.

После каторги в Нерчинском округе в Ялуторовске были поселены князь Евгений Петрович Оболенский, Иван Иванович Пущин — друг А. С. Пушкина, Иван Дмитриевич Якушкин, Матвей Иванович Муравьев-Апостол — родной брат казненного Сергея Ивановича М. А., Василий Карлович фон Тизенгаузен, члены Южного общества Н. В. Басаргин и А. В. Ентальцев. Около этого же времени в Ялуторовске был поселен некто Сабанский, о котором говорили, что он сослан также в связи с декабрьским восстанием.

Декабристы жили в Ялуторовске особняком.

Ялуторовская интеллигенция и чиновники боялись знакомиться с ними, так как декабристы были объявлены важными государственными преступниками и состояли под особо строгим надзором полиции, так что даже переписка их перлюстрировалась в Тобольске самим губернатором.

Однако и в Ялуторовске нашлось несколько человек, сочувствовавших декабристам. Из них первое место занимал теперь покойный почтмейстер Филатов, затем управляющий питейными сборами Николай Васильевич Балакшин — родной дядя Балакшина — учредителя и директора нынешнего Сибирского союза маслодельных артелей, и, как ни странно, третье место занимало духовное лицо — отец Стефан Знаменский — протоиерей.

Через почтмейстера и меня (я тогда тоже служил на почте) шла вся огромная переписка декабристов с Россией и заграницей. Разбирая почту, Филатов откладывал по известным ему одному приметам некоторые письма, адресованные на его имя, и посылал их со мной то тому, то другому декабристу. Благодаря оживленной переписке осведомленность декабристов обо всем, что делается даже за границей, была большая. Я помню, что еще за неделю до получения известий и манифеста о смерти Николая 1-го к почтмейстеру вбежал сильно возбужденный И. И. Пущин и объявил о смерти императора.

Жили декабристы меж собой довольно дружно, иногда собирались вместе, но большею частью собрания эти происходили тайно от полиции.

Чаще всего декабристы и их немногие друзья собирались в большом доме с красивым мезонином, принадлежащем богачу барону Тизенгаузену. Это был большой и мрачный дом, два раза сгоревший дотла и вновь выстраиваемый бароном.