Александр Семенов - Белый Бурхан

Сегодня Лушка сама прибежала к нему в казарму, когда весь народ был на работе, и сказала, чтоб он принес дичи.

— Гости, вишь, будут. Барыня пашкетный пирог заказала, чтоб с рябчиками.

И вот тогда-то Ахъямка изловчился, поймал Лушку в охапку, прижал ей руки и долго, взасос, поцеловал.

Правда, Лушка смазала его за это кулаком по лицу, назвала татарской образиной и убежала, но при том никого не было, никто не засмеялся и Ахъямка был доволен собой.

Вот и сейчас он гнусит себе под нос свою песню, а сам думает, как ловко он схватил Лушку, облапил ее поперек, прижал к себе, точно перину и как это было ему приятно.

Воображение так разыгралось у Ахъямки, что он неожиданно остановился под елью и громко сказал:

— Женился нада!..

Но тут мысли его омрачились.

Он вспомнил, как вчера конюх Мартын отвел его в сторону и под хохот казармы таинственно предупредил:

— Мотри, паря, Лушка-то что-то больно зачастила к фершалу. Знать-то, она не за лекарствами к ему бегат.

Вспомнил Ахъямка это и ревниво стал сравнивать себя с «фершалом».

Тот был здоровый, рослый и краснолицый детина-хохол из ротных фельдшеров. Правда, он был хром, с раздвоенной, как у зайца, верхней губой и сизым от пристрастия к водке носом, но зато он хорошо играл на гармонии и пел песню про лучинушку.

Вспомнил Ахъямка свое курносое и скуластое лицо с черными узкими раскосыми глазами и черным же небольшим усом, и сравнение сделал не в пользу фельдшера.

Однако в нем поднялась злоба на соперника за то, что он хорошо играет на гармошке и поет заунывные песни, а Лушка любит музыку. Вот, может быть, и сейчас Лушка сидит у «фершала» и слушает «Лучинушку», подперев щеку двумя пальцами, а Ахъямка вот в лесу глухарей ищет.

И опять, как давеча, Ахъямка внезапно остановился и прошипел:

— Хрумой заис, язби ева!..

В эго время впереди недалеко вылетела пара глухарей, и Ахъямка бросился за ними, позабыв и Лушку и счастливого соперника.

К фельдшеру, Акиму Павлычу, пришла Лушка.

Она давно управилась и подала обед господам. После обеда барин с барыней уехали на соседний прииск играть в карты. Лушка знала, что они приедут лишь на другой день и, убравшись с посудой, пришла к Акиму Павлычу.

Аким Павлыч сидел в своей комнате рядом с лазаретом на полу, на грязном и пахнувшем йодоформом лазаретном сеннике, и допивал вторую полбутылку водки.

Перед тем, как выпить рюмку водки, Аким Павлыч, как бы в раздумий, спрашивал себя:

— А щось воно таке зо мной буде, колы я ще трохы дребалызну?

И тут же отвечал:

— А побачимо.

Потом наливал рюмку и подносил ее ко рту и между ним и рюмкой происходил анекдотический на Украйне диалог.

Аким Лазлыч сердитым басом спрашивал рюмку:

— Кто ты?

Водка в рюмке, как я следует говорить даме, отвечала самым высоким фальцетом:

— Aqua vita!

— А з чого ты? — не менее грозно вопрошал Аким Павлыч.

— З жита!

— А видкеля ты?

— З неба!

— А куда ты? — еще грознее спрашивал Аким Павлыч.

Но водке уже надоел опрос Акима Павлыча и она сердито отвечала:

— А туда, куда мне треба!

Тут Аким Павлыч окончательно выходил из себя.

— А пачпорт е?! — ревел он.

Водка сразу падала духом и жалобным голосом пищала:

— Нема!

— А, нема! — злорадствовал Аким Павлыч и, скорчив грозную мину, выпивал рюмку, приговаривая внушительно:

— Так ось же тоби и тюрьма!

Когда вошла Лушка, Аким Павлыч вскочил и галантно раскланялся.

— Пожалуйте, сударыня!

— Пожалуста, без выражениев, — кокетничала Лушка, — вы всегда что-нибудь скажете такое…

— Что мы говорим такое? мы к вам по этикету обошлись, а не то, чтобы как, — обидчиво сказал Аким Павлыч.

— Ну, ладно, не сердитесь, Акимочка, я ведь к тебе на целую ночку, наши-то уехамши, — ласково пропела Лушка.

Фельдшер довольно загромыхал.

— О то гарно! От бисова дивчина, погуляемо, выпьемо, пожартуемось!

И изо всей силы хватил гостью ладонью пониже спины.

Но Лушка только взвизгнула, получив такое доказательство любви, и бросилась целоваться с Акимом Павлычем.

В лазарете больных не было.

Аким Павлыч вежливо пригласил Лушку:

— Седайте пожалуйста, мадама!

И указывал на сенник, валявшийся на полу.

— На вот тебе, да это пошто на полу-то? — спросила, смеясь, Лушка.

— А по то, шо колы, значит, у градусы превзойдем, шоб не высоко падать було, — ответил, галантно раскланявшись перед «мадамой», Аким Павлыч.

— А на што сенник-то?

— Ха, ха, ха! Мы это по пословице делаем. Потому, значит, знаем, где упадем и на это место не токмо соломку — сенник подстилаем. А то, ненароком, сатромонтальто с синавицей произойти может.

Лушка слушала умные слова интересного кавалера, млела от удовольствия и хихикала.

— Хи, хи, хи! И скажет же, черт ефиопский.

Потом Аким Павлыч и Лушка, обнявшись, сидели на сеннике.

Аким Павлыч разводил гармонию и пел «Лучинушку».

Лушка слушала молча, но в местах, особенно ей нравившихся, не могла утерпеть и подтягивала фальшивым и визгливым голосом.

В таких случаях Аким Павлыч осаживал ее:

— Не горлань!

Время от времени Аким Павлыч брал бутылку, наливал две рюмки водки и потчевал:

— Ну-ко, Лушечка, трохы дребалызнем.

И закусывали принесенными Лушкой господскими закусками.

Быстро пьянели.

Вдруг случилось что-то странное.

Что-то грохнуло за окном.

Одновременно послышался звон разбитых оконных стекол, бутылка, которую держал в руке Аким Павлыч, разлетелась вдребезги и осколком от нее сильно ранило Лушку в щеку.

Лушка упала на сенник и завизжала, как порезанная свинья, а Аким Павлыч с растопыренными пальцами тупо уставился перед собой, стараясь сообразить, что такое случилось.

Ахъямка возвратился с охоты поздно.

Он долго гонялся за глухарями, которые точно дразнили его, не допуская на выстрел. Охотник вспотел и теперь немного зяб.

За спиной Ахъямки болтался огромный сизогрудый глухарь, а у пояса пары две рябчиков.

Но Ахъямка не обращал внимания на усталость и знатный, собравшийся к вечеру морозец, пронизывающий плохонький армячишко и колющий, как иглами, тело.

Он был настроен по-прежнему весело.

Ему думалось, что вот он придет поздно ночью на кухню, тихонько сложит на стол добычу, деловито подойдет к Лушкиной кровати; но сначала Лушку будить не станет, а будет гладить ее и целовать. Потом он станет потихоньку будить ее, но, при этом, так ловко поведет дело, что Лушка сама полюбит его.

И при одной мысли об этом Ахъямке казалось, что мороз еще более крепчает и лезет к нему за спину.

Сосны, завороженные луной, спокойно смотрели на быстро мчавшегося у их подножья маленького черноглазого и черноусого человека.