Александр Семенов - Белый Бурхан

Декабристы не любили вспоминать былого. Лишь иногда, когда с ними были посторонние люди, разговор переходил на прошлое. Но и в таких случаях говорили больше о своей частной жизни, политических же волнений и прежней политической деятельности декабристы касались очень редко, вскользь и то тогда, когда оставались лишь с испытанными преданными друзьями.

Больше других о прошлом говорил И. И. Пущин. Он часто рассказывал о своей дружбе с А. С. Пушкиным, о самом поэте, о литературных собраниях, на которых А. С. читал друзьям свои стихи. У Пущина было много собственноручных писем и рукописей Пушкина, которые И. И. и показывал собеседникам.

Чаще других тем разговор касался времени, проведенного декабристами на каторге. Почти все жаловались на обиды и притеснения со стороны начальствующих лиц, на тяжелый режим тюремно-каторжной жизни и на суровый климат Сибири. Между прочим, в Ялуторовске во времена декабристов часто можно было слышать песню, характеризующую жизнь декабристов в ссылке:

И т. д.

Песенка, сочиненная, как говорили, декабристом, князем Одоевским и разосланная им другим декабристам, сделалась так популярна, что ее знали наизусть даже все школьники.

В общем, декабристы жили тихо, видимо, скучали и мечтали об амнистии и возвращении в Россию. Особенное оживление они проявляли лишь, когда получалась почта и были письма из-за границы. С кем они переписывались там — я не знаю; из друзей своих они особенно оживленно переписывались с фон Визиным, жившим в ссылке в Тобольске. Переписка эта шла главным образом через протоиерея Знаменского.

Ни о ком так много не говорили, как о бароне Тизенгаузене. Меж интеллигентной частью ялуторовцев ходили слухи, что барон принадлежал к масонской ложе, темная же часть Ялуторовска, а тогда этот, захолустный и сейчас, городок почти весь был темным, называла Тизенгаузена чернокнижником и чародеем. Слухи эти находили себе пищу в следующих обстоятельствах.

В нижнем подвальном этаже огромного дома барона стояло несколько больших алебастровых статуй нимф, фавнов и олимпийских богов. Эти «чудовища» с козлиными ногами и рогатыми головами наводили страх на прислугу, убиравшую комнату, и по городу ходили слухи о ночных колдовствах Тизенгаузена, об оргиях его с чертями и каменными нагими девками.

— Фармазон! — прозвали его ялуторовцы. Тизенгаузен, страстный садовод, разбил у своего дома на пустыре фруктовый сад, в котором вместе с наемными рабочими каждый день работал сам с заступом в руках. Он сам рассаживал яблони, устраивал аллеи, вскапывал клумбы и катал тачку с дерном, причем шутил:

— На каторге научился.

Мещане живо истолковали трудолюбие Тизенгаузена на свой лад.

— Ишь его ворочает. Такой богатый, а сам тачку катает. Это ему черти спокоя не дают.

И при встрече с ним тихонько крестились.

В доме Тизенгаузена не было икон, что в то время было чрезвычайно редким явлением, он не любил и никогда не принимал священников, никогда не ходил в церковь и не молился.

Когда горел дом барона, то из всех вещей он сам вынес статую Нептуна с трезубцем, но более ничего не велел выносить, пожарным же указал на смежные постройки и коротко бросил:

— Отстаивайте это.

Ялуторовцы по этому поводу говорили:

— Фармазон только главного черта вытащил. Всех хотел сжечь, да испугался.

Страх перед чернокнижником был так велик в народе, что, несмотря на то, что дом Тизенгаузена с драгоценной, выписанной им из Риги обстановкой, надворными постройками, амбарами и кладовыми никем не охранялся и у барона даже не было мужской прислуги, воры никогда не пытались его ограбить.

Впрочем, однажды произошел такой случай.

Как-то ночью, возвращаясь от Муравьева-Апостола, Тизенгаузен заметил, что в один из амбаров проникли воры. Подошел.

— Вы что тут делаете, друзья мои?

Ужасу воришек перед появлением чернокнижника не было предела. Они стояли не шелохнувшись, трепещущие, не смея выговорить слова.

Барон продолжал:

— Я вижу у вас в руках мешки; вам, вероятно, муки понадобилось. Ну, берите же скорее и ступайте домой, но смотрите, больше без моего разрешения не являйтесь!

Дождался, пока воришки трясущимися руками нагребли муки и бросились бежать, и спокойно пошел спать, даже не заперев амбара.

Среднего роста, лет шестидесяти, седоватый, слегка сгорбленный, он производил впечатление человека, над чем-то задумавшегося. С рабочими он был разговорчив, рассказывал о своей семье, оставшейся в Риге, о своей работе на каторге, о рудниках.

— Там вот и сгорбился.

Во время ссылки в Ялуторовске к Тизенгаузену приезжали два его сына-офицера и прогостили довольно долго.

Тизенгаузена помиловали ранее, чем других декабристов. Этому способствовали, вероятно, большие связи барона. Он уехал из Ялуторовска почти годом ранее других.

И. И. Пущин и князь Оболенский некоторое время жили на одной квартире. Они занимали приличный дом, имели выезд и многочисленный штат прислуги.

И. И. Пущин и князь Оболенский имели в Ялуторовске большое знакомство. Первый особенно дружил с почтмейстером Филатовым, а Оболенский с протоиереем Знаменским. Оболенский отличался набожностью. Его всегда можно было видеть в церкви усердно молящимся. Он любил принимать у себя священников и беседовал с ними подолгу. В большие праздники квартира его была открыта для детей-славильщиков.

С Пущиным у Оболенского были дружеские отношения, хотя он, по-видимому, не всегда разделял взгляды своего друга. Пущин не был особенно набожен, чрезвычайно редко посещал церковь, но священников по праздникам принимал охотно.

Оба эти декабриста отличались большой общительностью и доступностью для народа, помогали обращавшимся к ним и деньгами, и советом, и юридическими знаниями. Они никогда не отказывали какому-нибудь бедняку-крестьянину или крестьянке написать письмо сыну-солдату, составить прошение, жалобу или заявление. За это и Пущин и Оболенский пользовались уважением и любовью местного населения, несмотря на то, что на этих декабристов, да еще на И. Д. Якушкина полиция указывала, как на самых тяжелых государственных преступников.