Сьюзен Зонтаг - Поклонник вулканов

Она так радовалась, снова увидев родную мать. Мы наврали Чарлзу, что в деревне я вышла замуж за одного местного лопуха, думая, что мне придется жить там, а вот моя сестра вовсе не умерла, а поправилась, и я вернулась в Лондон, потому как сильно скучала по своей дочери. В общем-то, так оно и было.

Не знаю, почему я выбрала для своей новой роли замужней женщины имя Кэдоган, о чем должна была сказать Чарлзу. Наверное, потому, что так звали того валлийца, который разбил мое сердце. С таким же успехом я могла сказать ему, что вышла замуж за мужика по имени Купер или еще с каким-нибудь другим именем. Но я особо не разбиралась и по простоте душевной решила назваться миссис Кэдоган и стала ею. У нас, женщин, завсегда несколько имен. Ежели мужчина сменит свое имя четыре раза за всю жизнь, то все подумают, что ему есть что скрывать. Но про женщину, менявшую свои имена, так не подумают. Вот только представьте себе мужика, который меняет свое имя каждый раз, когда женится (или же говорит, что сменил). У меня такое вызывает только смех. Да тогда все в мире пойдет шиворот-навыворот.

Ну как бы там ни было, эта фамилия стала моей, а Кэдоган — последний мужчина в моей жизни, и я была так рада, что вернулась назад. И с тех пор на этой миленькой старинной ферме я, хоть была еще совсем не старухой, перестала вообще обращать внимание на свою внешность. Это ведь мужчины заставляют женщин быть молодками, а я с мужиками завязала и думала только о своей ненаглядной и помогала ей. И никогда прежде не была я так счастлива, потому что это и есть самое великое счастье. Мужики, они все поганцы, я уже говорила об этом. Они только и думают о своем удовольствии и могут ни за что обидеть женщину, особливо когда напиваются. Я же ни в жисть никого не обижала, когда выпивала, а выпить я люблю не хуже любого мужика, готова поспорить на что угодно. Но женщины вообще-то — они ведь разные. Мужики, те все сволочи, скажу вам еще разок и успокоюсь, но без них и нам труба, и я так рада, что без них ничем не занималась, как те ирландские девушки, которые сидят в своих монастырях и оттуда носа не кажут по гроб жизни. Католическая церковь такая жестокая, я никак не могла взять в толк, зачем моя драгоценная в конце своей жизни, ну да ладно, это уж совсем про другое, а я сейчас говорю про мужчин. И все же нам, женщинам-бедолагам, они нужны, и мы бегаем к ним, летим, как все равно мотыльки на огонь, и ничего с собой поделать не можем, но лучше всего — родить ребенка. Вот где возникает настоящая любовь, любовь матери к дитяти.

Хоть мать и не может требовать, чтобы ребенок любил ее с той же страстью, как и она, особливо когда он взрослеет, я вполне удовлетворялась тем, что дочь нуждалась во мне и хотела, чтобы я всегда находилась подле нее.

Жили мы, я бы сказала, как нельзя лучше, ну если только не считать, что Чарлз всегда ходил мрачнее тучи и все думал, где бы раздобыть денег, и заставлял нас трястись над каждым пенни. Сам-то он мог запросто умотать куда-нибудь и купить себе старинную картину в большой позолоченной раме за много-много гиней, а потом начинал повышать голос на мою дорогушу, когда в амбарной книге среди записей «четыре пенса за яйцы и двенадцать шиллингов за чай» находил запись «два пенса на подаяние нищенке». Но он все же относился к ней по-доброму, называя ее «моя дорогая девочка», а она втюрилась в него по самые уши и только и думала, как бы ублажить его, а он был от нее без ума — у него же все на морде было написано, уж я-то эту мужскую породу наскрозь вижу. И он еще дал нам немного денег и отослал на две недели принимать морские ванны, чтобы вылечить сыпь у нее на локтях и на коленях. И еще давал денег для той семьи в деревне, где росла ее девочка, а та была добра к нему — он ведь не сэр Гарри, который про нее и слышать не желал.

Ну так вот, все шло у нас как нельзя лучше, если только не считать, что характер у Чарлза был вовсе не такой сладкий, каким сперва казался. И он, стало быть, решил все же избавиться от моей бесценной дочки, чтобы без помех жениться на богачке, но не осмелился сказать ей об этом прямо, а стал выкручиваться. Но, слава Богу, все обернулось к лучшему, хотя поначалу сердце моей ненаглядной обливалось кровью, пока она не привыкла. Так вот — у Чарлза был близкий родственник — богатый пожилой дядюшка, и он хотел, чтобы дядя заплатил бы его долги. Он все время писал ему письма и лебезил перед ним, но дядя был очень важной шишкой. Они здорово походили друг на друга — и тот, и другой был хорошим человеком, но дядя все же повеселее Чарлза и никогда так не огорчался и не терзался, как он. На сей раз дядюшка приехал в Англию, потому что умерла его жена из Уэльса, и он привез тело бедной женщины, потому как ее не подобало хоронить в нечестивой, невежественной стране. Ну а после похорон он нередко наведывался к нам. Не думаю, что он тогда уже положил глаз на мою прекрасную дочку. Полагаю, что это все Чарлз придумал, но правды тут не узнать никогда, мужчины — они ведь в момент загораются и становятся такими похотливыми. Ну а потом, вы же ведь знаете, дядя вернулся назад, туда, где он жил и где, как говорил Чарлз, считался очень знатным лордом, и Чарлз захотел, чтобы мы обе поехали к нему и чтобы моя ненаглядная научилась бы там говорить по-итальянскому и по-французскому и еще играть на пианине, ну и выучить все такое прочее, что нужно знать леди. И моя драгоценная, которая никогда не упускала случая, чтобы стать еще лучше, сказала «да». Она так радовалась, что поедет в заморскую страну и посмотрит своими глазами на все, что написано в книгах, но сделает все это все же ради Чарлза, чтобы он еще больше любил бы ее и гордился ею. Знаю, что она ни на что ни рассчитывала, но все же уговорила Чарлза поклясться, что он вскоре туда тоже приедет, ну не позднее, чем через несколько месяцев. Мне не очень-то хотелось отправляться в такую даль, потому как я немного опасалась трудной поездки и боялась растрясти свои старые кости по всяким ухабистым дорогам и высоким горам. Мне говорили, что нужно перебираться через Альпы, а я по своей невежественности считала тогда, что это одна гора, а дальше ехать по странам, где очень неспокойно и опасно, а еще придется голодать, потому как пищу там ихнюю есть нельзя — она очень сильно наперчена. Но я сказала, если моя ненаглядная хочет ехать, то и я буду счастлива поехать вместе с ней. И она крепко-крепко поцеловала меня.

Путешествие было очень длинным и долгим. Я не знаю других мест, которые находились бы так далеко, но все же мне было так забавно и приятно, потому что мы все время видели новые места, что и неудивительно, так как раньше далеко от дома не отъезжали и нигде особо не бывали. Моя дорогуша с утра до вечера сидела в карете, высунувшись из окна, так ей было радостно видеть все новое, чего раньше никогда не видела. С нами ехал еще один художник, друг Чарлза, он жил в Риме и возвращался назад, ну он и сказал, что все хорошие художники должны теперь жить в Италии. А она сказала ему: а вот мистер Ромней и не хочет жить в Риме, потому что тот попутчик относился к ней немного развязнее и нагловато, ну а она и намекнула, что мистер Ромней, дескать, получше тебя художник, но сказать об этом напрямую не сказала. Но он и сам знал об этом. Моя ненаглядная любила мистера Ромнея, очень любила, ну прямо как отца родного. Расставаясь с ним, она почти так же горевала, как и по Чарлзу, хоть и думала, что самое большее расстанется на годок, а там снова увидит своего художника, а с Чарлзом встретится месяцев через пять, знать бы ей, что пройдет не пять месяцев, а долгих пять лет до их встречи.