Сьюзен Зонтаг - Поклонник вулканов

Да даже если меньше пяти месяцев, то все равно вынести все эти перемены и разлуку не так-то просто, особливо если действительно любишь человека. До чего же мне повезло, что после Кэдогана, когда Бог покарал его черное сердце валлийца, я никогда уже не разлучалась со своей милой доченькой.

Ну так вот: приехали мы, значится, в этот Рим, и ей захотелось посмотреть город, а дядя-то прислал за нами своего дворецкого, и всю остальную дорогу мы ехали с ним в карете. Этот самый дворецкий сказал, что у его хозяина есть семь экипажей, а этот, дескать, самый плохонький из всей семерки. Семь карет — подумать только. Ну зачем это одному человеку сразу семь карет, даже если он и порядочный джентльмен, тем более что жена у него преставилась, ну если бы была жива, то я еще допускаю, что они любили ездить порознь, и то тогда хватило бы двух карет. Зачем же ему еще целый пяток лишних? Пока я ломала свою глупую черепушку над этими дурацкими вопросами — вскоре убедившись, что они и впрямь были дурацкими, поскольку богатеи находят пользу в роскошестве и насчет их беспокоиться нам нечего, — моя дорогуша смотрела по сторонам из окна, сделанного, между прочим, из настоящего стекла, и расспрашивала обо всем увиденном дворецкого Валерио, благо, он немного говорил по-нашему, да еще с оксфордским произношением. Она спрашивала названия цветов, деревьев и фруктов и записывала все, что он говорил. И еще она просила его говорить помедленнее слова на его родном языке, такие, как «здравствуйте» и «до свидания», «пожалуйста» и «спасибо», «как прекрасно» и «я так счастлива», и «как это называется». И все эти слова и выражения записывала. Все время она чему-то училась.

Ну вот, наконец-то, мы добрались до места и приехали в огромный дом, где жил дядя Чарлза, а он был послом. В таком огромном доме мне еще не доводилась бывать. Слуг в нем оказалось не счесть, а дядя отвел нам целых четыре большущие комнаты и выделил несколько служанок, чтобы те обслуживали мою ненаглядную. И я так радовалась за нее и видела, как жадно поглядывал на нее дядюшка, и еще тогда подумала: а почему бы и нет? Но она, бедная моя дорогуша, сперва ничего вроде как и не замечала. Она, дурочка ненаглядная, думала, что он так добр к ней, поскольку очень уж любит своего племянника.

У моей дочери было мягкое сердце, она была такая простушка. Я даже как-то сказала причину, по которой Чарлз послал нас сюда, — это было так же четко видно, как и нос на дядюшкином лице, а она от моих слов только озлилась. Впервые мой ребенок разозлился на собственную мать, и мне стало так тяжело от ее злых слов. Она угрожала отправить меня назад, в Англию, прямо на следующий день, чтобы я просила там прошения у ее дорогого Чарлза за то, что оскорбила его, но я обиду дочки на свой счет не приняла. А еще она сказала, будто я, ее родная мать, пытаюсь запродать ее этому дядюшке. Дескать, мистер Ромней кое-что говорил ей о таких, как я. Он рассказал об одном французском живописце, который нарисовал на картине художника, натурщицу и пожилую женщину в углу, которая хоть и могла быть матерью натурщицы, а оказалась сводницей, и что такое вполне может случиться в других странах: во Франции, в Италии, но в Англии вряд ли. Вот возьми мистера Ромнея, сказала она, я ведь приходила к нему в студию не один раз и все время одна, без всякой компаньонши, а он ни разу даже и не пытался обжимать меня. И ее Чарлз был его другом и уже поэтому между ними не могло быть ничего такого. Как же я могла подумать, упрекала она меня, что Чарлз направил ее к своему дяде за деньги. В таком случае скажи, спросила я, почему же ты не получила от него ни единого письмеца, как мы сюда приехали, а сама, почитай, каждый день пишешь ему нежные письма. И тут она так сильно опечалилась и заплакала, причитая: ох, он должен приехать, я заставлю его приехать и увезти меня отсюда. Как же мне хотелось ошибиться, но тем не менее я оказалась права. Не могу, конечно, сказать, что матери никогда не ошибаются, но порой все же оказываются правы, да еще тогда, когда этого меньше всего хотца.

Ну а потом все пошло как нельзя лучше, и так все и дальше складывалось для моей ненаглядной, когда она была помоложе. Самое плохое случилось позднее, когда она сказала сэру Гарри, что у нее будет ребенок. Я предупреждала ее не говорить, однако она меня не послушалась. Ну он и выгнал нас обеих, и мы вернулись в Лондон с ее ребенком, хоть она его никому и не показывала, а вскоре у нас не оказалось даже фартинга, чтобы заплатить за ночлежку, ну и она куда-то смоталась, и ее не было целых восемь дней. Как же я мучилась, пока она не объявилась, и все думала про этих чертовых мужиков, ну, вы знаете про каких, под мостами, да в темных аллеях. А когда она заявилась, немало поволновавшись за меня (она завсегда знала, как я переживаю, если ее долго нет), и сказала мне, что встренула одного такого джентльмена и ходила с ним и его прекрасными друзьями в Воксохоллский парк и он, хоть и был иностранцем, дал ей много-премного денег, больше чем достаточно, чтобы кормиться нам вдвоем цельный месяц. Ну а тут в аккурат к этому сроку и письмецо от Чарлза подоспело, ну и мы, слава те Господи, выкрутились. Ну а теперь мы устроились у дядюшки Чарлза и стали жить у него так, как нам прежде нигде и никогда и не жилось, даже намного лучше, нежели у Чарлза, дом которого казался мне таким маленьким. Как же быстро я, старая Мэри, привыкаю ко всяким крутым переменам. Вот я обитаю в ночлежке, а на следующий день уже живу во дворце! Такова жизнь, обычно говорю я. Или все возвращается на круги своя. Я любила смотреть на море, и город этот оказался очень живописным, хоть я и не понимала их речи, а дочка все время талдычила мне, чтобы я учила язык. Но я никогда не учила, поэтому, наверное, местные жители думали, что я камеристка при своей дорогуше. А я-то была ее матерью.

Как я уже говорила, дядя Чарлза являлся здесь очень важным синьором. Он был близок к королю и королеве, тут я впервой увидела живых короля и королеву. У короля оказался огромный-преогромный нос, а у королевы заметно отвисшая нижняя губа. Вот что было странно. Но еще удивительнее было видеть их в королевских золоченых каретах.

Не скажу, чтобы моей ненаглядной все понравилось с самого начала. Ей надо было выбросить из сердца Чарлза, а сердце у нее было очень нежное, и она так любила его. Вот она плакала и плакала, а тут пришло письмо от Чарлза, и он писал, чтобы она была бы поласковее с дядюшкой. Я так и не поняла, почему ей так не понравилось то письмо. Потом старик стал учить ее французскому и итальянскому языкам, возил нас в своей карете и всем показывал мою дорогую доченьку. Он с нее не сводил глаз, предлагал все, что угодно, но она говорила «нет». Она искала собственный путь. А он, чтобы она полюбила его, был с ней так любезен. Моя же душевная дочка, конечно, не могла не быть благодарной любому, кто любил ее, ну и в конце концов все пошло, как надо, и она залезла к старику в постель.