Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Обреченность

Мы танцевали танец за танцем, не отходя друг от друга и не замечая никого вокруг. Нам было так хорошо, что лучше и не бывает.

Вдруг музыка оборвалась – все замерли. Установилась напряженная тишина, затем из репродуктора послышался звон курантов Кремля. Часы стали отсчитывать последние мгновения уходящего года. Кто-то вцепился в мой рукав и потащил в сторону, а я – Ольгу. В коридоре, возле лестницы, собралась вся наша «Сорочинская ярмарка», Сванидзе разливал по стаканам собственное вино. Ольга уперлась – и я отпустил ее.

Мы сгрудились в тесную кучку.

– За то, чтобы пятьдесят третий год стал для всех нас счастливым!

– Чтобы исполнились все наши желания и мечты!

– Чтобы мы собирались в этих стенах все вместе хотя бы раз в пять лет!

– Каждый год! Каждый год! – запротестовали нетерпеливые.

– Чтобы все мы были счастливы!

– Ура! Ура! Ура!

Через час мы с Ольгой шли по темным улицам. Она держала меня за руку, как поводырь и тащила куда-то, но, судя по всему, не домой. Я не спрашивал, куда она ведет. Я только чувствовал по ее напряженной руке, по срывающемуся шепоту, что впереди меня ждет что-то необыкновенное: ради какого-то пустяка она бы не увела меня с карнавала в самый его разгар. И сама бы не ушла. Все было так таинственно – как в романах: мы танцевали с ней, она, подняв ко мне голову, произнесла:

– Мы сейчас уйдем… Ладно?

Я хотел удивиться и спросить: зачем так рано и разве тебе плохо? – но в ее напряженном взоре разглядел мольбу… и не спросил.

– Если ты хочешь, – согласился я.

– Хочу.

И мы ушли, в чем были. Я только захватил свой пиджак. А Ольге, оказывается, и захватывать нечего: так и пришла.

Мы шли, а Ольга возмущалась, стараясь не нарушать тишину:

– Нет, я понимаю, когда первую премию дали вашему писарю. Но почему тебе не дали ничего? Даже не отметили, что все это придумал ты. Это несправедливо и даже жестоко. По-моему, Лариса просто мстит тебе за твое выступление на собрании. Она мне даже как-то сказала: «Я, – говорит, – не одобряю твою дружбу с Мануйловым». Представляешь? Какое ей дело! Она… она просто отвратительная баба. Вот она кто.

– Успокойся, Олюшка, успокойся. Бог с ними, с премиями, – утешал я ее, хотя на душе у меня было довольно смутно именно из-за этого. Но я не хотел портить праздничного настроения ни себе, ни Ольге: – Ну, не было у них предусмотрена премия за сценарий, выдумку и все прочее, – высказал я осенившую меня мысль. – Не было и призов. Только за костюмы.

– Так у вашего писаря никакого костюма и не было! Разве это костюм?

– А он сам? Да если бы Репин увидел нашего Толочко, он точно бы нарисовал писаря именно с него.

– Ну, если что так, – отступилась Ольга. И через минуту, остановившись в густом мраке среди кипарисов, прошептала: – Дальше надо идти тихо-тихо.

Мы свернули в узкий проход между двумя заборами и остановились, наткнувшись на калитку.

– Здесь должен быть замок, – прошептала Ольга.

Я пошарил руками, то и дело натыкаясь на колючую проволоку. Наконец нашел висячий замок. Ольга дала мне ключ, я открыл замок, затем калитку, что-то брякнуло и зазвенело.

– Тише, – зашипела на меня Ольга, но было поздно: справа, в глубине сада, загремела цепь, слышно было, как кольцо с визгом скользит по железной проволоке. По одному этому звуку я узнал дом подполковника в отставке по фамилии Оглоблин, толстого и сварливого старика. Большая овчарка приблизилась к нам с той стороны забора, зарычала. В темноте светились зеленым ее глаза.

– Найда! Найда! – тихо окликнула ее Ольга. – Рычание прекратилось. – Иди на место, Найда. Фу!

Ни звука.

Мы закрыли за собой калитку и пошли по дорожке в том же порядке: Ольга впереди, я сзади, держась за ее руку. Затихал в темноте звон цепи и кольца по проволоке. Впереди нависала мрачная глыба без единого проблеска света. Со всех сторон слышалась музыка, где-то пели пьяными голосами.

Подошли к дому, поднялись на крыльцо. Ольга завозилась с ключами.

У меня все дрожало внутри от напряжения и неизвестности.

Наконец мы переступили порог, закрыли за собой дверь. Ольга включила фонарик. Дальше шли в тусклой темноте, в которой едва угадывались предметы обстановки. Миновали еще одну дверь. Ольга нашарила выключатель – вспыхнул свет, такой яркий, что я даже зажмурился. А когда открыл глаза, увидел небольшую комнату, кровать, платяной шкаф, маленький столик, на котором что-то стояло, накрытое полотенцем, и окно за плотными занавесками.

– Куда ты меня завела? – спросил я, стараясь придать своему голосу радостную беспечность.

– Это дом маминой сослуживицы, – стала объяснять Ольга все еще шепотом. – Они уехали в Туапсе к родственникам. Будут только через три дня. Ключи оставили маме, чтобы она поливала цветы, кормила кошку и собаку. А я вызвалась взять эту заботу на себя, ведь мама работает. Вот и… – и она замолчала, пристально глядя мне в глаза.

Я привлек ее к себе и, догадываясь, зачем мы пришли сюда, спросил вдруг севшим от волнения голосом:

– Ты… ты хорошо подумала?

– Д-ааа! – выдохнула Ольга, прижимаясь ко мне. И дальше ужу торопливо, глотая окончания и целые слоги: – Ты… ты скоро уедешь… осталось так мало времени… мы… мы, может, не увидимся… никогда… молчи! молчи! – закрыла она мне рот ладошкой. – Я хочу… я давно хочу… этого… я тебя люблю… я так тебя люблю, что мне все время хочется плакать… и смеяться… я, наверное, дура, но больше я не могу… не могу… вот и все.

– Милая, милая, милая, – шептал я, целуя ее мокрое лицо. – Но почему мы не увидимся? Обязательно увидимся. Я тоже тебя люблю. Очень люблю. Ты самый дорогой для меня человек на всем свете. И мне тоже хочется то плакать, то смеяться… И мы непременно увидимся и поженимся, как только ты закончишь школу…

– Да-да-да! Ну и пусть! А все равно… я так решила… я хочу… я хочу тебя всего… всего… вот… Я сперва думала, что стану твоей перед твоим отъездом, а потом… Это ведь так мало – один раз… Я хочу, чтобы ты меня запомнил… хорошенько запомнил… и не отговаривай меня, если… если ты любишь…

– Конечно, как ты могла…

– Прости, прости, я верю, верю… но иногда мне кажется…

– Глупенькая моя, глупенькая…

– Ну и пусть, пусть… помоги мне расстегнуть платье… там… сзади… крючки…

Я долго и неумело расстегивал многочисленные крючки, стягивающие платье на ее спине. И когда расстегнул последний, платье вдруг опало вниз с легким шелковым шорохом и легло на ковре голубым облаком.

Ольга повернулась ко мне лицом. Я впервые увидел ее груди, которые знал лишь губами и руками, – два трогательно беззащитных полушария желтовато-молочного цвета с темными острыми сосками, впалый живот с таким милым пупком, белые штанишки с кружавчиками, опускающиеся чуть ниже колен. Такие штанишки называются, кажется, панталонами. Они такие нарядные и тоже беззащитные, что у меня даже дыхание остановилось.