Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Обреченность

– Это моя мама, Варвара Алимжановна, – сказала Ольга. – А это сестренка Катя, ей уже четырнадцать.

Катя была почти копией Ольги, только на два года моложе, а мама ее, стало быть, та же Ольга, но уже в летах. А я где-то читал: если хочешь знать, какой будет твоя жена в будущем, посмотри на будущую тещу. Будущая теща показалась мне очень симпатичной.

– А это Витя Мануйлов, – представила меня Ольга.

– Заходи, Витя, заходи, – пригласила Варвара Алимжановна. – Я только недавно узнала, что ты дружишь с моей Оленькой.

Я смутился. А Ольга, развернув картину, взвизгнула от восторга и подняла ее к самому абажуру, поворачивая то так, то эдак.

– Мам, смотри! Правда здорово? Правда? Ах, как здорово! Мне еще никто не дарил таких подарков! Это ты сам нарисовал?

– Сам. Ты поосторожней, а то она еще пачкается. Я ее только сегодня закончил.

Ольга поднесла картину к лицу, понюхала.

– Ой, как пахнет красками! Вот здорово! Я повешу ее над своей кроватью. Правда, мам?

– Вешай, куда хочешь: это твоя картина. И давайте к столу.

Ольга посадила меня рядом с собой. От нее пахло белыми розами. Как и в тот раз. Варвара Алимжановна и Катя сели напротив.

– Ну, Витя, – сказала Варвара Алимжановна, ставя передо мной бутылку с вином, – ты у нас единственный мужчина, так что тебе и разливать. Это вино мы сами делали из изабеллы. В прошлом году. Папа наш колдовал-колдовал над ним, и, по-моему, что-то наколдовал. А у вас есть виноградники?

– Есть. Я тоже делаю вино каждую осень. Правда, совсем немного.

– Что ж, тогда ты сумеешь оценить и наше.

Я выдернул затычку, смастеренную из кукурузного початка, разлил по бокалам. Вино было густым и темно-красным.

Все смотрели на меня, и я понял, что должен произнести тост. И я знал что сказать: готовился.

– Я предлагаю выпить за Ольгино шестнадцатилетие! – сказал я. – За то, чтобы она всегда была такой же красивой, обворожительной, очаровательной и всеми любимой. За тебя, Оленька!

Похоже, мой тост понравился всем. Особенно Варваре Алимжановне: она даже прослезилась. И Ольгиной сестре Кате: девчонка даже взвизгнула от радости. О самой Ольге и говорить нечего: она смотрела на меня так, будто от моих слов зависит вся ее жизнь, и, едва я закончил, вспыхнула и улыбнулась радостной улыбкой.

Вино, действительно, было приятным на вкус, но ему не хватало какой-то изюминки. Я, например, в свое вино добавляю кое-какие травы: они придают ему особенный колорит. Этому меня научили в горах.

Потом ели жареную картошку и мясом и чем-то острым, выпили еще понемногу под пироги и торт, потом было кофе со сливками. Кофе я пил впервые в жизни и не разобрал, вкусно это или так себе. Дома мы пьем «кофейный напиток» из желудей, цикория и ячменя. Я думал, что это и есть самый настоящий кофе. Ольга то и дело подкладывала мне в тарелку, советуя попробовать и того, и другого, и третьего. Постепенно я освоился, но больше слушал, не зная, о чем говорить. А еще меня ужасно смущала Ольгина сестра Катя: она с такой настойчивостью и бесцеремонностью таращилась на меня через стол такими же, как у Ольги, глазами, что я не знал, куда девать свои. Я и в школе иногда замечал этот настойчивый взгляд на себе, но не обращал на него внимания.

Потом стол убрали и отодвинули, освободив место, как сказала Варвара Алимжановна, для танцев. И снова я почувствовал себя неуютно: для танцев кого с кем? Но вот Катя включила радиолу, и я, немного помявшись, пригласил Ольгу на танго.

Певец пел елейным голосом: «У меня есть сердце, а у сердца песня, а у песни тайна, тайна эта – ты». Ольгина узкая ладошка с длинными пальцами лежала в моей ладони, толстые косы с синима бантами колыхались на ее груди, а я испытывал то же самое волнение, как будто танцевал с нею «белый танец» под взгляды всей школы, хотя смотрела на нас только Катя да изредка Варвара Алимжановна, то заходя в комнату, то уходя на кухню.

Потом я танцевал с Катей, одетой так же, как и старшая сестра. Плечики у Кати острые, ключицы торчат, шея тонкая и жилистая. Катя смотрела мне в глаза Ольгиными глазами, смотрела не отрываясь, точно искала во мне что-то удивительное и непонятное и не находила.

Вино немного кружило голову, рядом блестели то широко распахнутые глаза Ольги, то такие же большие, но несколько на другой манер, глаза Кати, и мне казалось, что я все время танцую только с Ольгой, но разных возрастов. И не просто танцую, а летаю в воздухе, почти не касаясь ногами пола. Но если старшая держалась от меня на приличествующем расстоянии, то младшая буквально висла на мне, приводя всех в смущение.

После одного из таких танцев Варвара Алимжановна увела Катю, их долго не было, а когда они вернулись, Катя забралась с ногами в плетеное кресло и просидела там до конца, поглядывая на нас исподлобья.

Потом Ольга сыграла на пианино «Лунную» Бетховина, ее сменила Катя, сыграв «Сентиментальный вальс» Чайковского, опять играла Ольга, а Катя переворачивала ноты. Затем они сыграли в четыре руки неизвестную мне пьесу.

Потом мы остались одни. Я понял, что пора уходить.

– Пойдем погуляем, – предложила Ольга.

– Пойдем. А не слишком поздно?

– Нет. Мы не долго. Я только переоденусь.

– Я так счастлива, – говорила Ольга через несколько минут, прижимаясь ко мне всем телом. И тут же капризно: – А ты нехороший: увлек мою сестренку, она теперь плачет и не хочет со мной разговаривать.

– Разве я виноват?

– Конечно, виноват! Зачем ты ей позволял так прижиматься к себе?

– Я не позволял. Я ей говорил, чтобы она отодвинулась, а она еще плотнее. К тому же у нее спина почти голая, как у тебя, на ней нет ничего такого, за что можно удерживать на расстоянии. Ты же сама видела…

– Я тебя ревную, вот, – сказал Ольга и вздохнула. – И к Катьке, и даже к маме. Да-а. Ты уедешь, я тебя буду ревновать ко всем москвичкам. Я не переживу этот год.

– Ты как Наташа Ростова после помолвки с Андреем Болконским. Ей, кстати, было столько же лет, сколько и тебе. И разлука нам предстоит тоже на год.

– Да. Вот ты уедешь, а я влюблюсь в какого-нибудь Анатоля Куракина. Будешь тогда знать.

– Поэтому я и не уеду.

– Я не хочу, чтобы ты из-за меня пропускал целый год. Потом будешь жалеть. Может, в Москве ты за этот год что-нибудь такое напишешь и станешь знаменитым. А в Адлере – нет. И я буду чувствовать себя виноватой.

– Почему я должен жалеть? Ведь это решение я принимаю сам. Может быть, жалеть я буду, если оставлю тебя одну. Куракин не Куракин, а мало ли что. Или кто.

– Глупый! Мне никто не нужен, кроме тебя… Я даже не представляю себе, чтобы меня кто-нибудь мог поцеловать. Мне кажется, что меня стошнило бы… Поцелуй меня.

Я начинал с ее глаз, постепенно спускаясь к губам. Она не выдерживала, сама начинала искать мои губы. За предыдущие наши встречи она кое-чему научилась – тому, чему я сам когда-то научился у Раи Кармелиди. И каждый раз придумывала что-то новенькое.