Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Обреченность

– Сделаю, товарищ Сталин. В лучшем виде сделаю, – с готовностью пообещал Квасников. – Я и ромашку заварил, и шалфей, и зверобой, и можжевельник настоял еще с утра: суббота ведь, банный день. Сейчас помою вас, потом в парную… попаримся с веничком да с настоечками, потом массаж сделаем, и снова в парную. Так раза три – и как рукой сымет, – сыпал Квасников легким неутомительным говорком, окатывая тело Сталина теплой водой. – Теперь чуть погорячее, чтобы организм постепенно набирал силу, готовился к жару, – пояснял он. – Мыло у меня хвойное, как прошлый раз, в нем витамины всякие и дух хороший, живой, а то раньше все делали бог знает из чего. Теперь ученые дошли до понятия природы и полезности всяких натуральных веществ.

– А ты, Игнат, откуда родом будешь? – спросил Сталин, все более разомлевая и успокаиваясь.

– С Вологодчины я, товарищ Сталин. У нас там леса – почти сплошь корабельная сосна, а если осинники, так иные деревья в два обхвата. Под ними, поверите ли, по осени столько иной год красноголовиков высыпет, что ступить некуда, а трава будто кровью обрызгана. И брусничники у нас знатные, и черничники… Лес, одним словом. А воздух какой, товарищ Сталин! Не воздух, а настойка на меду и смоле. Особенно в июле. Хоть пей, хоть дыши. Съездить бы вам туда на месячишко, здоровья бы прибыло как ни в каком другом месте.

– На Кавказе тоже и воздух чистый, и травы всякие, и деревья, – решил защитить свою родину Сталин. – А море… Морская вода тоже имеет много полезных веществ.

– Я не спорю, товарищ Сталин, – легко согласился Квасников. – Я и в Пицунде бывал, и в Мацесте, и в Крыму. И места там красивые, и фруктов много, и в море поплескаться приятно, а своя родина милее… не в обиду вам будь сказано, товарищ Сталин.

– Чего ж обижаться… – проворчал Сталин. – Каждый кулик свое болото хвалит.

– Это верно, товарищ Сталин, – подтвердил Квасников, растирая губкой тело вождя. И предупредил: – Теперь я вас немного погорячее можжевеловым отваром попользую, чтобы кровь разжижить получше перед парилкой.

– Пользуй, Игнат, пользуй, – разрешил Сталин. Затем спросил: – На родине-то давно был?

– Прошлым летом, товарищ Сталин.

– Ну и как там живут… колхозники?

– Да как живут, товарищ Сталин… – замялся Квасников. – Живут помаленьку.

– Помаленьку – это, считай, что никак. Человек должен жить на всю катушку, чтобы дым и пар от него валили, – подосадовал Сталин. – Помаленьку – это не для советского человека. Это для мещанина, для обывателя. Нам надо, чтобы колхозное село укреплялось, давало больше продукции, себе оставляло вдоволь, а не как в прошлом – до пасхи едва хватало.

– Иногда едва до Рождества дотягивали, – перебил Квасников Сталина, привыкший вести с ним такие банные разговоры, какие ему и в голову бы не пришли в обычные дни своих дежурств.

– Вот-вот. А помаленьку да полегоньку далеко не уедешь.

– Так это только так говорится, товарищ Сталин, что помаленьку. А на самом деле вкалывают люди, колхозники то есть, да земля у нас не шибко родивая, лен разве что да овес. И то не каждый год. Ну, скотина еще, молоко, масло… Вот и бьется человек, бьется, а осень подходит – все будто сквозь пальцы утекает.

– Ничего, уже налаживается выпуск тракторов, всяких других машин, станет легче, – пообещал Сталин. – Мы вот приняли пятилетний план, там много места уделено сельскому хозяйству. А если бы капиталисты нам не мешали, мы бы давно и промышленность и сельское хозяйство подняли на небывалый уровень… На оборону много уходит. Да. Очень много уходит. А без этого нельзя. Минувшая война нас кое-чему научила. Второй раз наступать на одни и те же грабли нельзя. Хотя до войны мы тоже из кожи вон лезли, чтобы вырваться из отсталости, да, видать, плохо лезли, – заключил Сталин и переспросил: – Так, говоришь, трудно живут колхозники на Вологодчине?

– Трудно, товарищ Сталин. Просто, если по совести, тяжело живут… Это я вам как на духу говорю, – подтвердил Квасников. И тут же поправился: – Народ, однако, верит в лучшую жизнь, да и сегодня полегче стало, не то что во время войны…

– Сколько тебе лет, Игнат?

– Двадцать восемь.

– В каком звании?

– Старший лейтенант.

– Женат?

– Так точно, товарищ Сталин. Двое детишков, оба сыновья. Маленькие еще, – добавил Квасников для полной ясности.

– Да, дети наши, – негромко откликнулся Сталин, думая о своем.

После бани, завернувшись в теплый халат, Сталин вышел разомлевшим и расслабленным настолько, что еле двигал ногами. Хотелось поскорее лечь. Хотя бы даже вот здесь, в коридоре. Или опереться на чью-нибудь руку. Но коридор был пуст.

«Перепарился», – подумал он равнодушно, останавливаясь и собираясь с силами, потому что даже думать о такой мелочи было невероятно трудно, будто мозг разжижился от жары и превратился в слякоть.

Кое-как Сталин добрался до спальни, жадно выпил стакан «боржоми», шагнул к кровати, наклонился, в глазах потемнело, голова закружилась… он беспомощно расставил руки, ища опору, но пол качнуло в сторону, затем его будто вырвало из-под ног, сознание затуманилось сползающими с гор тучами, на миг в глазах мелькнула синева моря… и потухла…

Несколько дней организм Сталина боролся со смертью. Оставшиеся жизненные силы то отступали перед неизбежностью, то выносили Сталина на поверхность, где было светло до рези в глазах. Иногда звучали голоса, над ним склонялись знакомые лица, вглядывались, то ли не узнавая, то ли спрашивая, как долго это будет длиться и что им, остающимся, делать. В такие минуты в голове вдруг прояснялось, и Сталин вполне сознавал, что эти лица уже все для себя решили, как жить дальше, и сознание того, что он, Сталин, не может повлиять на эти решения, заставляло оставшиеся силы напрягаться в попытке вернуть прошлое, растрачивая их впустую. Но длилось напряженное состояние недолго. Затем сознание снова окутывала пелена беспамятства, и Сталин будто погружался в синеву моря. Но прежде чем она сменялась непроницаемым мраком, перед ним проносились картины прошлого, по большей части из детства и юности, когда казалось, что ничего прекраснее у него не было за всю его бурную жизнь, чем эти немногие годы взросления и поисков самого себя.

Так повторилось несколько раз. Однако с каждым разом силы слабели, удерживали на поверхности моря все более короткий отрезок времени, и Сталин отчетливо слышал, как метроном, прежде чем замолчать, отсчитывает гулкими, но равнодушными ударами оставшиеся секунды. И наступило мгновение, когда последнего удара расслышать он не успел. Зато успел увидеть, как в глубине моря вспыхнула молния и тут же беззвучно погасла…

– Все, – сказал кто-то, будто вынося окончательный приговор.