Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Обреченность

– Афанасий Антонович! А вы не знаете, где сейчас генерал Матов? Последний раз я его видел в Ташкенте, а потом он как в воду канул.

– Матов? Матов… Нет, не знаю, – энергично потряс головой Болотов и отвернулся к окну.

Алексей Петрович догадался: знает, но не хочет говорить. И далекий отголосок укора совести долетел до Алексея Петровича, не сумевшего уберечь от чужого глаза записки генерала Угланова, отданные ему на сохранение Матовым, дневники самого Матова, тем самым, может быть, подведя под монастырь генерала. Но что тут теперь поделаешь? Ничего. Хотя… Если власть изменится и установит какой-то другой курс, тогда, быть может… хотя бы генерала Матова, если с ним случилось нечто, связанное с дневниками… А впрочем, там будет видно.

Толпа уткнулась в железную стену бронетранспортеров и грузовых машин, продавливалась в узкий проход тоненьким ручейком. В такой же проход протиснулась и машина Болотова. Затем, проехав немного, свернула, повинуясь регулировщикам, к Манежу. Здесь встала, генерал и Задонов выбрались из нее, пошли к Дому Союзов, минуя многочисленные кордоны оцепления из милиционеров и солдат внутренних войск, то и дело предъявляя пропуска. Здесь было просторно и тихо. Лишь из репродукторов неслась жалобная мелодия, исполняемая оркестром, поднимающаяся до самых высоких стенающих нот звуком одинокой трубы.

Алексей Петрович стоял в карауле и смотрел на мертвое лицо Сталина с тем любопытством, с каким на мертвых смотрят дети. При этом он не думал о том, что пройдет совсем немного времени, и он сам, Алексей Задонов, будет лежать в гробу, и на него тоже кто-то будет смотреть, возможно, с таким же любопытством.

Мертвое лицо Сталина совсем не походило на живое. Но не своей застывшей неподвижностью, характерной и для живого лица его, а, скорее всего, тем ощущением вседозволенности, с которой на него теперь можно смотреть без всякого страха. Алексей Петрович вспомнил свою первую встречу со Сталиным в Георгиевском зале Кремля по случаю Дня большевистской печати. Было это в году… дай бог памяти, тридцать четвертом, и увидел, будто на экране кино, как Сталин остановился напротив с бокалом вина, услышал его глуховатый голос и поразился, насколько четко врезалась в память эта картина. Потом… потом были вручения Сталинских премий, Ялтинская и Потсдамская конференции глав государств союзников, еще какие-то встречи, в которых он, Задонов, принимал участие.

Поскольку каждая из таких встреч со Сталиным разделялась годами, Алексей Петрович видел, как Сталин старел, не меняя, однако, своей манеры поведения. Он вспомнил свои страхи в середине тридцатых, когда исчез его брат, страхи и нервозную активность многих людей, которые через какое-то время тоже один за другим исчезли из поля зрения. А еще недавние гонения на евреев, которые Алексей Петрович воспринял как должное, имея в виду их вызывающую активность, вызванную образованием государства Израиль, гонения на русских патриотов, завершившееся «лениградским делом», – и снова был страх, что эти гонения непременно каким-нибудь боком коснутся и его, русского писателя. Слава богу, пронесло и на этот раз, но страх, внушаемый Сталиным, – не самый лучший способ снискать к себе любовь такого человека, как Задонов.

И вот он стоит в изголовье… нет, уже не Сталина, а его бренной оболочки, которая странным образом все еще обладает некой гипнотической силой, косит на эту оболочку глазом и думает: что же это был за человек и что оставил он в истории России? И приходил к выводу, что за этой оболочкой угадывалась мощь созданного Сталиным государства, движущегося по инерции в заданном направлении, способного раздавить любого, кто попытается встать у него на пути или хотя бы высказать желание, не совпадающее с направлением движения, И получалось, что одним словом ответить на этот вопрос невозможно, что все в деятельности этого человека так перепуталось и смешалось, точно непросеянное и не очищенное после поспешной жатвы зерно: тут и полова, и песок, и мышиный помет, отчего само зерно кажется грязным и несъедобным. А если просеять и разобрать: зло в одну сторону, добро в другую? Что тогда? Возможно ли такое механическое деление? Да только деяния этого человека – это тебе не зерно, тут сеялки-веялки не помогут, тут надобно видение историческое.

И еще вопрос: в чем и как сказалась воля самого Сталина, а в чем и как неумолимая логика исторических событий, давление народной массы, противодействие враждебных сил? На это уйдет ни один год и ни одно поколение мыслителей и писателей. И то сказать, в самом себе не всегда удается разобраться, да не всегда и хочется, а ведь и ты сам, как сын своего времени, полон всяких противоречий, и лишь то обстоятельство, что от тебя мало кто и что зависит, не делают тебя в глазах миллионов ни героем, ни злодеем.

Ясно лишь одно: эпоха Сталина миновала, как в свое время миновали эпохи Ивана Грозного, Петра Великого, Екатерины Великой, Александров, Николаев… Эпоха-то миновала, но отголоски ее еще долго будут оказывать свое влияние на уходящих вперед страну и ее народы. Остается ждать, что принесет новое время, какие имена будут оказывать решающее влияние на ее развитие…

– Смена караула, – прозвучало почти над ухом, и Алексей Петрович, неуклюже повернувшись через левое плечо, пошел к двери, скрытой драпировкой, уступив место какому-то генералу.

В буфете, где тихо и скорбно переговариваясь, толпился чиновный люд, допущенный к несению почетного караула, Алексей Петрович выпил пару рюмок коньяку, съел бутерброд с красной рыбой. Многие уже отстояли в карауле, но не уходил никто, ожидая каких-то распоряжений свыше. Скорее всего, им всем идти в похоронной колонне, но когда наступит час похорон, Алексей Петрович не знал, а спросить кого-либо не решался. Да и вряд ли кто-то из этих что-то знает наверняка.

В буфет стремительно вошел маршал Жуков, значительный и непреступный, за ним маршалы Рокоссовский и Баграмян. Они взяли по чашке кофе с бутербродами, отошли к свободному столику, молча пили, не глядя по сторонам. На них косились, но никто не подходил к ним, не мешал их трапезе.

«Да, что-то должно перемениться, – подумал Алексей Петрович, искоса наблюдая за маршалами, своим поведением напомнившие ему фронт и ту нервную обстановку перед началом наступления, когда все стараются показать себя спокойными и уверенными, в то время как в душе каждого наверняка все горит и трепещет. – Что-то должно перемениться, но никто не знает, что именно, – решил он додумать свою мысль до конца. – У каждого свое представление о том, какой должна быть жизнь после того, как Его положат в Мавзолей. И наверняка у тех же Маленкова, Хрущева и им подобных свое представление о будущих переменах, если они вообще о них когда-нибудь задумывались. Скорее всего, пройдут месяцы, если не годы, прежде чем эти перемены дадут о себе знать. Отсюда вывод… Отсюда никакого вывода. То есть твое дело жить, стараться добросовестно делать свое дело и не строить из себя пророка…»