Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Обреченность

Многие плакали. И не только девчонки. Некоторые женщины рыдали так, что едва стояли на ногах. Мужчины, не таясь, вытирали рукавами глаза. А я почему-то не мог выдавить из себя ни единой слезинки. На меня нашло странное отупение. Мне казалось, что все, что сейчас происходит на моих глазах, есть ни что иное, как самая настоящая неправда: и смерть Сталина, и что где-то есть Москва, из которой несется жалобная музыка, стенающее пение и скорбный голос диктора. А правда заключается в этом теплом весеннем дне, первых цветах, звуках музыки, голосе из репродуктора, теснящихся вокруг учеников и жителей города. Но то и другое никак между собой не связаны, существуют по отдельности, хотя в одно и то же время, однако существует по странному недоразумению, и лишь один я знаю об этом, а все остальные – нет.

Света Русанова, стоящая рядом, повернула ко мне зареванное лицо. Наши глаза встретились.

– Ты… ты какой-то бесчувственный, – произнесла она с надрывом, будто у нее возникло до моей чувственности какое-то дело. Раньше не возникало, а теперь – на тебе…

Я отвернулся и потупился, чтобы никто не видел моих сухих растерянных глаз. А потом стал медленно пятиться, выбираясь из толпы, отыскивая глазами Ольгу: только она одна, казалось мне, могла понять то, что не понимал я сам.

Занятий в школе сегодня не будет: об этом нам сообщили еще вчера, а будет что-то вроде продолжения траурного митинга. Поэтому вчера вечером, встретившись с Ольгой, мы договорились, что проведем остаток дня вместе у меня дома, потому что моя мама, как и все взрослые, уйдет на работу, а мою сестру дома не удержишь, и мы какое-то время можем побыть одни. Нам так редко это удается в последнее время.

Когда все наконец отгудело, а в Москве отгремели пушки траурного салюта, мы вернулись в школу. Малышню отпустили домой сразу же, а мы сидели в своем классе и слушали Елену Лаврентьевну, рассказывающую нам о том, кем был Сталин для советского народа и всего мира. И хотя все самые хорошие слова о нем мы слышали много раз и знали наизусть, но собранные воедино и произносимые трепещущим голосом нашей любимой учительницы, они потрясали наши души уяснением того, кого мы потеряли на веки вечные. И только здесь у меня защипало в глазах и запершило в горле. Но я пересилил свою слабость.

За все эти часы я видел Ольгу всего раза два-три, выхватывая из толпы ее ищущий взор, но чаще натыкаясь на неподвижные глаза ее младшей сестры Кати, но то, что Ольга дышала где-то рядом, выискивая меня среди других, действовало успокаивающе, позволяло думать. Я думал: «Вот жил когда-то Ленин, тоже великий человек. И тоже люди плакали, провожая его в последний путь, и считали, что без него все кончится. Но ничего не кончилось, а продолжилось, но уже со Сталиным. То же самое будет и теперь: кто-то займет его место, и жизнь потечет дальше, ни на минуту не прерываясь. Конечно, Сталина жалко, потому что… но любви к нему у меня не было. Скорее всего, оттого, что я что-то не понимал в самом Сталине, что-то мне казалось странным и ненужным. Особенно безудержное его восхваление. Я пытался поставить себя на его место и понять, что чувствует он, когда отовсюду только и слышишь: Сталин! Сталин! Сталин! – и мне становилось неловко за него и стыдно. А когда неловко и стыдно, любви быть не может. В то же время Сталин не увешивал себя орденами и медалями, довольствовался одной лишь звездочкой, хотя наверняка имел право нацепить на свою грудь не меньше, чем иные генералы и маршалы. Но Сталина ведь не обязательно любить. Вполне хватит понимания его значения в жизни моей страны. И вообще, любить можно лишь своих родителей, свою девушку, что-то еще, что тебе близко и дорого. И конечно, Родину. А все остальное входит в это емкое понятие. В том числе и Сталин…»

Так я думал, шагая домой, а в ушах моих то и дело звучал укоризненный голос Русановой: «Ты какой-то бесчувственный». Это я-то, который плачет, когда на экране кинотеатра гибнет Чапаев или крейсер «Варяг», когда на руках у Печорина умирает Белла или перед стоящей у постели в ночной рубашке Наташей Ростовой князь Андрей Балконский. Я не могу сдержать слез, когда читаю письмо Овода к своей возлюбленной, когда слушаю такую музыку, которая… которую… да множество таких «когда» случается в моей жизни. Но плакать о смерти Сталина…

В то же время я чувствовал, что тот мир, который ожидает меня после школы, сильно отличается от моего нынешнего мира, и, желая скорейшей с ним встречи, вглядывался в будущее с беспокойством и страхом.

Я бродил по нашему участку, обнесенному разномастной изгородью, которую ставили соседи слева и справа, и только с улицы поставил отец, трогал набухающие почки на виноградной лозе, жесткие листья на еще совсем маленьких мандариновых деревьях. Надо бы продолжить копать огород, дотесать оставшиеся бревна, покрыть новым толью крышу сарая, протекающую в некоторых местах, но руки не лежали ни к какой работе, на душе было смутно и тоскливо. Я даже не переоделся после митинга, бродил в своем новом костюме и ботинках.

Я ждал Ольгу как избавление от смутности и тоскливости. С ней легко забываешь обо всем на свете, а когда потом остаешься один, то весь мир видится уже совсем по-другому, точно переполненный солнцем и голубизной, хотя и до встречи с Ольгой все было то же самое.

Вот залаяла соседская собачонка – и я увидел возле нашей калитки две почти одинаковые головки: Ольга пришла вместе со своей сестрой Катей. Вот уж совсем ни к чему.

Они шли по дорожке, одетые не в школьную форму, а в одинаковые простенькие ситцевые платьица в горошек, едва прикрывающие колени, и вязаные кофточки. И ленты, вплетенные в косы, были одинаково красными, и туфельки такими же красными, как ленты. Только Катя держала в руках папку, в каких носят ноты, а у Ольги на плече висела сумочка.

– Мама сказала, – еще издали весело заговорила Катя, вышагивая впереди своей сестры, – чтобы Ольга не оставляла меня одну. Вот мы и пришли. А еще я хочу, чтобы ты показал мне, как рисовать красками. Я хочу научиться.

– А мне мама ничего не говорила, – только и нашел я, что сказать в ответ.

Ольга улыбнулась лукаво и несколько виновато.

– У вас такой маленький домик, – удивлялась Катя, вертя головой во все стороны. – И как вы здесь помещаетесь?

– Пойдем в дом, – пригласил я. – Там и увидишь.

В дверях Ольга успела сжать мою руку и на мгновение прижаться ко мне плечом, и эта короткая ласка лучше всяких слов вернула меня на землю, где на все мудреные вопросы можно найти вполне удовлетворительный ответ, – например, что будет после Сталина, – но очень трудно ответить на такие простенькие с виду вопросы: идти работать или поступать в институт; если работать, то кем, если в институт, то в какой; уезжать из Адлера или оставаться? Вся будущая жизнь зависит от моих ответов на эти вопросы, а времени остается все меньше и меньше.