Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Обреченность

Ольга вздыхает, целует меня в губы, отстраняется и садится на кушетку.

Я сажусь напротив.

– Катька тебя очень любит. Она и маме так сказала. И мне. Сказала, что умрет.

– Все это детство, – говорю я неуверенно.

– Тебе придется уезжать, – вздыхает Ольга. – Иначе Катька… Она такая у нас, что может сделать все, что угодно.

Я сопротивляюсь: мало ли что кому хочется, под каждого не подладишься. Но Ольга вдруг начинает плакать, и я соглашаюсь: одно из решений в конце концов найдено и, как всегда, помимо моей воли.

Торопливо и незаметно пролетели экзамены на аттестат зрелости и выпускной вечер, и класс распался на отдельные группки, едущие вместе в один и тот же город или собирающиеся поступать в один и тот же институт, и на отдельных индивидуумов. Я оказался одним из таких индивидуумов и сразу же после экзаменов потерял связь со всеми своими одноклассниками. Уехали в Иваново Герка Строев и Лешка Сванидзе, Алька Телицын поехал поступать в летное училище – мы с ним так и не помирились, и я до сих пор не знаю, какая кошка пробежала между нами; поступать в Ростовский-на-Дону университет уехала Русанова Света. Туда же еще кто-то. Остальные кто куда. А я все никак не мог решиться, куда ехать.

И тут все тот же мальчишка Саша приносит мне письмо от отца. Даже не письмо, а записку:

«Витя. Если ты еще не решил, в какой поступать институт, то я хочу тебе напомнить, что в Ростове можно устроиться на завод, получить специальность, встать на ноги, а учиться можно и в вечернем. Я надеюсь, что ты приедешь к нам и мы все обсудим. Не захочешь жить с нами, помогу устроиться в общежитие. Решай. Твой отец».

И я решил. Действительно, что я знаю о жизни вне Адлера? Ничего. Что я знаю о существующих специальностях, кроме огородничества и строительства определенных домов определенным способом? Тоже ничего. Я знаю, кем я не буду: поваром и продавцом, теми же огородником и строителем. Но не знаю, почему. И не знаю самого главного – Жизни. И не узнаю, не окунувшись в нее с головой. С этого и надо начинать.

Мы стояли на перроне Адлерского вокзала. Мы – это я, мама и Людмилка. Мои вещички уже в вагоне, до отхода поезда осталось минут десять. С Ольгой я простился еще вчера, то есть сегодня утром. Мы гуляли с ней до полуночи, остаток ее провели у меня в сарае, а потом я проводил ее домой. Мы впервые почти ни о чем не говорили. Может быть потому, что все было сказано раньше, может, не испытывали в словах ни малейшей нужды. Ольга все эти часы вела себя как-то не так, как прежде, когда у нас появлялась возможность остаться наедине. В ней вдруг проявилось что-то такое, что, если верить книжкам, должно проявляться у взрослых женщин. Всю ночь она тормошила меня, требуя все новых ласк, в ее захлебывающемся шепоте, в ее нетерпении улавливалось отчаяние, и я покорно принимал ее ласки, отвечая тем же, боясь лишним словом или движением испортить нашу прощальную ночь.

А перед этим мы зашли к ней домой, и я наконец-то познакомился с ее отцом, человеком несколько рыхловатым, с обширной лысиной, но с умными и строгими серыми глазами. Мы посидели некоторое время за столом, выпили немного вина, – на посошок, как сказал Ольгин папа, – а потом ушли, и Катя молча проводила нас до калитки, сунув на прощанье свою узкую ладошку в мою. И это было тем более удивительно, что в школе, – а она тоже училась в первой смене, – Катька последнее время неотвязно держалась на переменках рядом со мной, и мне приходилось делать вид, что у нас с нею общие интересы, связанные с рисованием. Ребята надо мной издевались: мол, крутишь сразу с обеими сестрами, девчонки презрительно косились.

Более того, после мартовского дня, который мы провели втроем, Катька частенько стала приходить к нам домой под предлогом, что ей что-то непонятно в математике, химии или физике, а когда я все объясню, уходить не собирается, залезет с ногами на кушетку и смотрит, как я делаю уроки.

Поначалу меня это раздражало, но потом я привык, тем более что Ольга относилась к соперничеству своей сестры если и не совсем равнодушно, то без всяких признаков ревности или чего-то подобного. Зато вечера мы проводили вдвоем, и лишь однажды Ольга пришла на свидание вместе с сестрой, и то потому, что ни мамы, ни папы не было дома: мама дежурила в санатории, а папа куда-то уехал. Этот вечер мы провели у них дома, и это был самый скучный, самый длинный вечер в моей жизни, который не скрашивала даже музыка.

– Ну, идите, – сказал я, расцеловав маму и сестренку, едва прозвучал первый звонок, потому что все было сказано, все напутствия и советы даны, а больше говорить было не о чем.

И они пошли к вокзалу, вытирая платочками заплаканные глаза, мои родные женщины, которые останутся такими всегда, что бы ни случилось, и все оглядывались и махали руками.

Купейный вагон московского поезда, – а я специально взял билет на него, сказав, что еду в Москву, и мама дала мне адреса своих родственников, – был почти пуст, он наполнится только в Сочи. Паровоз загудел, лязгнули вагоны, поезд тронулся, и я пошел на свое место.

Мое купе тоже пусто.

Я сел у окна и стал смотреть, как мимо проплывает маленькое деревянное здание вокзала, построенное во время войны, потом потянулись холмы с чайными плантациями на них, белые здания санаториев. Я вспомнил, что Катька так и не рассказала об экскурсии в совхоз. Может быть, экскурсия и не состоялась.

Я впервые уезжал из Адлера так далеко и в единственном числе, не зная, что ждет меня впереди: как встретит отец, что скажет его новая жена, где буду жить, что такое завод и какую профессию стану там осваивать. Хотя я много прочитал книг, в которых описываются разные заводы и работа на них людей, завод представлялся мне все-таки чем-то вроде большой колонны рабочих людей, идущих на демонстрацию, в которой все знают друг о друге всё и готовы постоять за всех и за каждого. И я вольюсь в эту колонну, стану ее частью, и никакая сила не сможет вырвать меня из нее.

Правда, где-то в глубинах моего сознания теплилась надежда, что я все-таки стану когда-нибудь писателем, зато крепла уверенность, что для этого надо начинать с самого низа, то есть с завода. Когда же я пытался разглядеть свою надежду вблизи, мне не удавалось обнаружить для нее никаких оснований, если не считать робких предположений двух учительниц по русскому языку и литературе. Больше всего в такую возможность верила Марипална, но она сама не обладала способностью реально оценить свои рассказы, казавшиеся мне почти глупыми. Где уж ей по одним сочинениям оценивать способности других!

Но ведь я для чего-то все-таки еду в Ростов. Не просто так, лишь бы-лишь бы. Так пусть же время покажет, кто был прав, что из себя представляю я на самом деле…