Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Обреченность

Алексей Петрович проводил глазами покидающих буфет маршалов, их решительные фигуры показались ему зловещими, и усмехнулся: «Вот у них – да! У них – дело. У них армия. Эти могут все, что угодно. А у тебя… Какое такое у тебя дело, товарищ Задонов? Нет у тебя никакого дела. И не пыжься, не фиглярствуй хотя бы с самим собой. Постыдись своих седин…»

Он снова подошел к буфетной стойке, взял с подноса рюмку с коньяком. Молодая женщина с опухшим, зареванным лицом, остановившаяся в шаге от него, всхлипнула и закрыла рот расшитым носовым платком.

– Выпейте, – предложил ей рюмку Алексей Петрович. – Легче будет.

Женщина скользнула по нему отсутствующим взглядом и молча отошла в сторону.

«А ведь она хотела выпить, да я ее спугнул, – подумал он и усмехнулся. И тут же решил: – В принципе ничего не изменится. Потому что тем, кто наверху, хорошо и без всяких изменений. Да и мне – в известном смысле. Главное – держаться от них подальше и не лезть туда, куда не просят».

О том, что умер Сталин, в лагере, расположенном в Восточном Казахстане, узнали вечером из сообщения по радио. Вся масса людей, скученных в длинном и тесном бараке, притихла, но затем загомонила, выражая кто горе, кто восторг, строя различные предположения о последствиях этой смерти.

Бывший генерал-лейтенант Матов лег на спину и, глядя в темный потолок, попытался разобраться в своих чувствах и мыслях, вызванных этим сообщением. Чувства были странными, непонятными. Он помнил Сталина в его кабинете, помнил интонации его голоса, желтоватый блеск его глаз и ощущение собственной малости перед огромностью этого человека… вроде бы обычного смертного… и очень отличного от других.

За шесть лет лагерей Матов насмотрелся на многое, о существовании чего даже не подозревал, но никогда свое падение не связывал со Сталиным, хотя многие, тянувшие срок рядом с ним, связывали с его именем все беды, какие только им пришлось испытать, связывая свои личные беды с бедами страны и ее народа.

Матов жил, стиснув зубы, с одной лишь надеждой: дотянуть срок и выйти на свободу. Свобода, несмотря на минувшие шесть лет и оставшиеся четыре, все еще казалась далекой и недостижимой, как земля затерявшемуся среди океана в утлой шлюпчонке потерпевшему кораблекрушение.

– Николай Анатольевич! – окликнул Матова сосед по нарам Михаил Малышев, бывший рабочий с Донбасса, тянувший двадцатипятилетний срок за убийство. И еще раз: – Николай Анатольевич!

– Что тебе, Миша?

– Я что вас хочу спросить… Вот Сталин умер – и как теперь будет?

– Что именно?

– Ну, все. И жизнь вообще, и мы с вами… Как оно теперь повернется?

– Не знаю, – ответил Матов. И еще раз повторил: – Не знаю я, Миша. Будем надеяться на лучшее.

– Это я понимаю. Все так живут, все на это надеются. Но никто не знает, когда наступит лучшее. Вот в чем загвоздка.

– Странные вы, русские, люди, – произнес желчный скрипучий голос снизу. – При царе-батюшке жили – надеялись, при Сталине – тоже надеялись, теперь придут сталинские опричники – опять будете надеяться. А потом ваши дети, внуки – и так до бесконечности. Рабская психология. Любовь к палке и кнуту. Да.

– Эти рабы, между прочим, спасли ваш народ от истребления, – произнес Матов.

– Вы спасали прежде всего самих себя, а на нас вам было начхать. И сейчас вы думаете о себе, а не о нас, – поднимался кверху голос, наполненный ненавистью и желчью.

– Если мы о вас не думаем, – парировал Матов, стараясь сохранять спокойствие, – то вам же от этого лучше. Если начнем задумываться, сомневаюсь, что от вас что-нибудь останется… Кстати, а вы, Ефим Абрамович, на что надеетесь? – спросил Матов.

– Я – ни на что, а на кого. Я надеюсь на своих друзей. Я надеюсь, что теперь, пока там наверху разбираются, что делать, мои друзья смогут развернуться, чтобы вырвать меня из этого дерьма. И вас, между прочим, тоже. И не ради благодарности таких, как вы, – ее от вас не дождешься, – а ради справедливости.

– И вы, конечно, на воле тоже боролись за справедливость, – усмехнулся Матов. – Да мерзкие русские не дали вам довести эту борьбу до победного конца. Старая песня…

– Ничего, мы еще сумеем написать для нее новую мелодию, – пообещал голос снизу.

– Написать-то вы сможете, да только далеко не все станут под нее плясать.

– Ничего, попляшете.

– Удачи вам… в вашем благородном деле, – произнес Матов и, зевнув, закрыл глаза.

– Я ему, гаду, когда-нибудь дам по башке, – шепотом пообещал Малышев. – Ужасно вредный старик.

– Не стоит пачкать руки, Михаил… И накручивать себе лишний срок. В одном он прав: что-то должно измениться и, будем надеяться, не в худшую сторону.

Уже несколько дней над Адлером из громкоговорителей звучат скорбные мелодии, и скорбные же голоса повторяют одно и то же: умер, скончался, покинул нас, осиротил… великий… великий… великий… Под эту музыку и слова я встаю утром, иду в школу, под них же возвращаюсь домой. Иногда поет хор, поет такими проникновенными стенающими голосами, что и самому хочется стенать вместе с ними. Раньше я не слыхал такой музыки и такого пения. Тетя Стеша, соседка, объяснила, что это поет церковный хор, потому что Сталин в молодости учился в семинарии.

Что Сталин учился в семинарии, я знаю, но чтобы он разрешил… то есть чтобы разрешили его соратники… – ничего не понимаю.

А в этот день и вообще все замерло. Кроме все той же музыки и пения. В этот день, в эти часы и минуты где-то далеко-далеко, в заснеженной Москве, тело Сталина несли к Мавзолею, чтобы положить рядом с Лениным, а вся наша школа стояла возле памятника Сталину в сквере напротив летнего кинотеатра. Памятник этот (тогда еще просто скульптура) установили два года назад, разрушив часовню на месте погребения русских солдат, погибших еще в прошлом веке в бою с турками и горцами. Я видел, как ее разрушали, эту часовню, как она не поддалась взрывчатке, и только мощный военный тягач смог сдернуть ее с места и повалить. Это было весьма интересное зрелище, и не только для адлерских мальчишек.

И вот теперь мы стояли перед памятником в скорбном молчании, а каменный Сталин, во френче и сапогах, смотрел поверх наших голов на синеющие вдали горы. Из мощных репродукторов неслась то траурная музыка, то пение церковного хора плачущими голосами заупокойных молитв, а диктор скорбным голосом рассказывал, что происходит на Красной площади, но все это как-то не вязалось с ярким солнечным днем, с буйным цветением еще безлистных садов, с беспечным пением птиц.

– Гроб с телом товарища Сталина вносят в Мавзолей, – сообщил голос из репродуктора.

И тотчас же, точно проводя невидимую черту, отделяющую прошлое от будущего, со стороны вокзала донеслись гудки паровозов, басовито заревел какой-то пароходишко, стоящий неподалеку от берега, в этот хор вплел свой сиплый гудок консервный заводик, выпускающий бычков в томатном соусе, тонкими противными голосами им стали подвывать два автобуса на конечной остановке и легковушки у райкома партии.