Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Обреченность

Ах, зачем Николай Иванович так упорно наставлял меня по части мимики, жестов, которые более всего передают внутреннее состояние человека, его чувства и желания!

– Вот, смотри, Мона Лиза, – говорил он, тыча пальцем в черно-белую иллюстрацию. – Смотри – улыбается. Правильно она улыбается? Нет, не правильно. Это не улыбка, а ухмылка. Причем очень болезненная. Шизофреническая. Она смотрит на тебя и как бы говорит: «Ну что уставился, урод? Посмотрел? Ну и проваливай!» Я думаю, что Леонардо да Винчи не хотел этой ухмылки. Наверняка – не хотел. Рука дрогнула. Отошел, глянул – ага! Решил: пусть остается. – Николай Иванович, задумчиво побарабаня пальцами по столу, пояснил: – Он был большим шутником, этот Леонардо да Винчи.

Тогда, казалось мне, наставления Николая Ивановича входили в одно мое ухо, выходили в другое. Ан нет, что-то да осталось. И вот теперь я смотрю на людей совсем не теми глазами, какими положено смотреть пятнадцатилетнему пацану.

Пачугин, парнишка-переросток, одноклассник Немелковой, которому досталась незначительная роль охранника, не выдерживает:

– Марипална, давайте я сыграю эту роль. А то они так и будут краснеть друг перед другом, как маленькие.

Ясно, как божий день: ему очень хочется пообниматься с Немелковой.

– И ничего не будем, – сердито обрывает его Немелкова. – Сыграем. – И смотрит на меня своими серыми глазищами: мол, а ты-то чего молчишь?

– Сыграем, – соглашаюсь я неуверенно.

– Тогда еще раз, – требует Марипална.

Еще раз получилось лучше, то есть мы приблизились друг к другу настолько близко, что ее щека коснулась моей щеки, ее прерывистое, как иногда у Раи, дыхание я почувствовал на своей шее, ее маленькие груди кольнули мою грудь. И все это произошло в основном стараниями Немелковой, хотя мне тогда казалось, что она это делает если не с отвращением, то и без всякого удовольствия. Но и я никакого удовольствия тоже не испытывал: ничего, кроме неловкости.

Видать, Николай Иванович не успел открыть мне в людях – и во мне тоже – чего-то самого главного. И даже то, что он мне дал, я не умею использовать с толком.

И еще раз, и еще мы сходились посреди сцены, обнимались, но что-то все время Марипалну не устраивало. А может, ей нравилось видеть наше смущение, нашу неуклюжесть и что-то там еще, что видно только со стороны. Но я больше не смотрел в сторону учительницы, а то подумает еще чего-нибудь. Или мне чего-нибудь померещится.

Увы, репетиции нам так и не помогли, хотя я вполне преодолел свою скованность. Во время спектакля я запутался в собачьих цепях, в которые меня старательно «заковали», и, кинувшись навстречу «княжне», буквально упал в ее объятия, едва не сбив с ног. И даже умудрился наступить на ногу. Но Немелкова все это вытерпела и даже ничем не попрекнула своего неуклюжего «князя».

После спектакля я старательно избегал свою партнершу, уверенный, что после того, как выяснилась моя артистическая бездарность, меня можно только презирать.

К счастью, наш драмкружок вскоре закрылся: заболела Марипална. Она, правда, и раньше прибаливала частенько, глотала даже на уроках какие-то пилюли, вздыхала и смущалась. Но уроки не пропускала. А тут ее нет один урок, два, три… десять. Сперва литературу и русский замещали то математикой, то химией, затем у нас появилась новая учительница русского языка и литературы, чем-то похожая на Марипалну, но лет эдак на двадцать моложе. Звали ее Еленой Лаврентьевной. Она была невысокого росточка, очень широкая, и такая же, как у Марипалны, доброта исходила от ее широкой фигуры и широкого же лица, что мы в нее сразу же поверили. Елена Лаврентьевна, на мое счастье, не выделяла меня из общей массы, и раздача сочинений перестала быть для меня одновременно и пыткой и болезненным наслаждением.

Несколько раз мы – человек по пять, не больше – навещали небольшой дом на окраине Адлера, стоящий в переулке, который заканчивался кустами ивняка и шумящей за ним Мзымтой, – здесь снимала маленькую комнатку Марипална. Мы чинно пили чай из старинных фарфоровых чашек, ели варенье из замысловатых розеток, осторожно вдыхая тяжелый запах старости и отцветающих хризантем, и, отсидев положенное, ответив на все вопросы больной, с облегчением выходили на свежий воздух.

В последний раз мы собрались возле этого дома, чтобы проводить свою учительницу в последний путь. Впрочем, было воскресенье, и народу собралось совсем немного. Да и о смерти и похоронах я узнал от Герки, а он – от своей матери. Мы нарвали, где только смогли, разных цветов и прибежали к больнице, откуда Марипална пустится в свой последний путь.

Голова Марипалны в белых буклях лежала на белой же подушке, лицо казалось удивительно маленьким, усталым и смущенным оттого, что собравшийся народ оторвался от дел ради нее, Марипалны, и мне показалось, что она сейчас приподымется, пошарит глазами по толпе, отыщет меня и при всем честном народе произнесет: «Нет, вы посмотрите, какой у него взгляд! Вы только посмотрите! Этот взгляд говорит о том, что перед нами человек со способностями, заложенными в него от бога. Подождите, он еще себя покажет!»

Бедная Марипална. Какие там способности? Где они? Ау! Все это вам только померещилось. Тем более что их, эти способности, кроме вас, не видит никто.

Маленький оркестр грянул похоронный марш, гроб поставили в кузов полуторки, машина тронулась, за ней старенький автобус с провожающими. Но нам места там не нашлось.

Тело Марипалны упокоилось на старом кладбище среди высоких буков и грабов, на откосе холма за парком «Южные культуры», унеся с собою все тайны ее прежней жизни. Отсюда зимой сквозь заросли ажины, потерявшие листву, видно темно-синее море, иногда в белую крапинку, малиновые закаты в хорошую погоду и низкие серые облака, прижимающиеся к синей и даже черной воде. А летом не видно ничего, кроме зеленой стены колючего кустарника.

В этом году на нашем огороде выросла небывалая капуста. Иной качан вымахал таким огромным, что мама его с трудом поднимала. Все лето я следил за огородом, пропалывал его, поливал, собирал гусениц, травил медведок, гонял диких голубей, почему-то очень падких до капусты. И вот наступил октябрь, и мама сказала, что мы поедем в Сочи, продадим там часть капусты и купим мне костюм, первый костюм в моей жизни. А если хватит, то и рубашку и что-нибудь еще. Потому что стыдно такому парню ходить в школу оборванцем. Тем более что я пою в хоре, и не просто где-нибудь во втором-третьем ряду, а иногда и запевалой, мама сама видела и слышала, как я пою, но чтобы выйти на сцену, мне приходилось одалживать чьи-нибудь штаны и пиджак. Чаще всего у Альки Телицына, потому что мы с ним одного роста. Поэтому, когда я запеваю, то есть солирую, Алька остается в одних трусах и прячется за кулисами, потом я возвращаю ему его одежду, напяливаю на себя свою и пою уже сзади всех, так что среди других голов торчит только моя голова.