Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Обреченность

Толочко стоит, понурив голову, переминается с ноги на ногу, шмыгает конопатым носом. Рядом с ним сидит самый высокий парень в нашем классе, Андреев, – их головы шевелятся на одном уровне.

– Я старался, – мямлит Толочко, устремляя взгляд в потолок.

– Забирайте свою тетрадку и подумайте о своем будущем, Толочко, – выговаривает Марипална, но выговаривание у нее получается жалобное, кажется, что она вот-вот заплачет.

Весь класс притих и каждый ждет своей участи. Самое удивительное, что иногда Марипална прощает Толочко его неумение писать сочинения. И даже ошибки. Но не на этот раз. Видать, когда она проверяла их у себя дома, у нее было дурное, как она говорит, самочувствие. В этом все дело.

Марипална раздает тетрадки, коротко давая оценку способностям авторов сочинений. Она ко всем обращается на «вы», никогда не кричит, она немножечко смешная, немножечко странная, но мы ее любим за все сразу, но более всего за доброе к нам отношение.

Начинает Марипална всегда с худших, заканчивает лучшими.

– Краснов! – восклицает Марипална, когда тетрадок на ее столе осталось совсем немного, но восклицает каким-то странным голосом, то ли от изумления, то ли от негодования.

Краснов поднимается с первой парты. Он белобрыс и вообще несколько блекловат, но смотрится значительно старше своих лет. Наверное, потому, что у него папа – директор «Чайсовхоза», по местным меркам – большо-ое начальство. На Краснове всегда белая рубашка, пиджак, брюки с острой складкой. Он главный общественник в нашем классе: сперва был председателем совета пионерского отряда, теперь секретарь комсомольской ячейки. И учится он хорошо. Не отлично, но и без троек. Как и положено сыну директора. Когда он вырастет и выучится, тоже наверняка станет директором – широким и солидным.

Краснов стоит и смотрит на Марипалну белесыми глазами из-под белесых бровей.

– Что ж, добротное сочинение, – говорит Марипална скучным голосом. – И всего одна ошибка. Я думаю, по невнимательности.

Краснов забирает сочинение и с достоинством возвращается на свое место: он знает, что в будущей жизни ему сочинения писать не придется.

Затем идут другие сочинения хорошистов и отличников. И чем тоньше становится стопка тетрадей, тем большее волнение я испытываю, хотя тоже отношусь к хорошистам. Но не стабильным: случаются и тройки и даже двойки. Более того: прошлой осенью мне пришлось пересдавать математику. И не то чтобы я чувствовал себя в ней дурак дураком, а исключительно потому, что собирался стать художником. А художнику зачем математика? Совершенно незачем. И собирался поехать в Ленинград. Ведь там где-то учится Николай Иванович, от которого я прошлой зимой получил два коротеньких письма, адрес и обещание помочь на первых порах. К тому же Ленинград – моя родина. И там живут мамины родственники. Но сперва надо закончить школу, а до окончания еще о-е-ей как далеко…

– Русанова! – выкликает Марипална.

Светка Русанова красивая девчонка и время от времени я бываю в нее влюблен. Но она страшная задавака. Поэтому я периодически разлюбляю ее и влюбляюсь в других. Русанова отличница. Это видно по ней даже невооруженным глазом: всегда серьезная, целеустремленная, и никаких влево-вправо, только по прямой.

– Очень хорошее сочинение, – говорит Марипална, довольно улыбаясь. – В нем рассказывается, как автор работала в совхозе, помогала взрослым. О грамотности я и не говорю. Твердая пятерка.

На столе последняя тетрадка. Кажется, уже все получили. Все, кроме меня. И я уже чувствую некоторый неуют. Потому что… это должно быть мое сочинение, а, следовательно, сейчас Марипална начнет меня хвалить. А я всегда страшно стесняюсь, когда меня хвалят. Тем более Мапа.

Марипална встает, открывает тетрадку и начинает читать:

– Еще окрестные вершины гор освещены закатным солнцем, а ночь уже начинает выползать из темных ущелий, скользя по зеленому бархату склонов, по серым осыпям и охристым скалам своими сине-фиолетовыми холодными щупальцами, и мир начинает тускнеть, съеживаться и постепенно затихать. Лишь река продолжает шуметь, и даже отчетливее и звонче, чем днем, перекатывая по камням прозрачные струи, точно радуясь, что теперь-то ей никто не помешает петь свою бесконечную песню…

Марипална прерывает чтение и оглядывает класс восторженно повлажневшими глазами.

– Нет, вы только вслушайтесь, вслушайтесь в эти строчки! Только вслушайтесь – и вы услышите приближение ночи! Вы услышите речку и тишину. Ах, боже мой, как хорошо! И вы, конечно, догадались, что это сочинение Вити Мануйлова!

Я поднимаюсь из-за парты, ковыряя мозоль на ладони. Мне чертовски стыдно. В эту минуту я ненавижу Мапу до такой степени, что даже не могу на нее смотреть. Сколько раз я зарекался не писать так… я даже не знаю, как… то ли по-горьковски, то ли по-шолоховски, по-чеховски и еще бог знает по-каковски. И не то чтобы я у кого-то из них списывал, сам не знаю, как это у меня получается. А когда ставлю точку, то испытываю почти такой же, как Марипална, восторг: мне хочется и плакать, и кричать, и ходить на голове, и делать черт знает что – так на меня действуют мной же выдуманные слова.

Но одно дело – сам с собой, и совсем другое – перед одноклассниками. Ведь сочинение это о том, как мы ходили на рыбалку к Казачьему броду, с ночевкой, костром, ухой и долгими разговорами, с воплями шакалов ближе к утру, с ночным холодом и таким же, как приход ночи, возвращением дня, но только в обратном порядке. И мои товарищи всё это видели, всё пережили вместе со мной, но без всяких восторгов. Ведь не первая это рыбалка и не последняя. Всё знакомо, привычно, обыденно. И вот из этого обыденного у меня получилось нечто такое, что я и сам не могу объяснить, потому что получилось оно потом, много времени спустя после тех ночей, костров и ухи. И каждый, кто сиживал в те ночи у костра рядом со мной, вспоминая их, мог составить себе совсем другое, отличное от моего, представление о том, что видел.

Я не гляжу по сторонам, но спиной, боками, всем телом своим чувствую иронические взгляды. Может, кто-то думает, что я эти строчки списал у какого-нибудь писателя и выдаю за свои. И наверняка кто-нибудь спросит, у кого я их содрал. Не со зла, а так, хохмы ради – и как же это резанет меня по… наверное, по сердцу, – а по чему ж еще? – так что дыхание пресечется и душная волна злости захлестнет всего с ног до головы, кулаки сожмутся и даже волосы на голове встанут дыбом. Но не драться же из-за всякой ерунды. Пусть. Я знаю отчего это – от зависти.

И хотя я ужасно ненавижу Мапу в эту минуту, где-то в глубине моей души одновременно с ненавистью шевелится что-то теплое и пушистое. Вот если бы Мапа нашла какие-нибудь другие слова, попроще и без восторженности, куда ни шло. Но Мапа есть Мапа. И почти все мои сочинения она встречает с неизменным восторгом. Если бы еще не ошибки… Ошибок я делаю ужасно много. Эти правила, исключения из правил, чередование гласных и многое другое я никак не могу запомнить. Особенно тогда, когда очень хочу. Поэтому и получаю такие странные – дробные – оценки: отлично/неуд или, в лучшем случае – отл/поср. Впрочем, в последнее время стали оценки писать цифрами. То есть за сочинение пять, а за грамматику – увы…