Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Обреченность

Впрочем, можно как угодно иронизировать по этому поводу, а реальность такова, что стариков тянет именно на молоденьких. Не исключено, что в этой тяге заложен инстинкт продолжения рода, на что старухи уже не годятся. Но родить – полдела. Надо еще вырастить и воспитать. Да и не о потомстве думается, а об обладании. В этом соль. И у него, Задонова, то же самое. И у многих других. Даже Лев Толстой признавался в этом же, если верить Горькому. А почему должно быть по-другому? Молодость – это стройность, порывистость, красота и обаяние в самом рассвете, и не восхищаться ими невозможно. Другое дело, что розами в чужом саду можно любоваться кому угодно. И даже нюхать. Но срывать – упаси боже! Сорванную розу в какую воду ни поставь, хоть дыши на нее, хоть не дыши, все равно через пару дней завянет…

Алексей Петрович глянул на полку – там стояли все его книги, одна к одной. И все с его автографами. Как он умилился, увидев эту полку в первый раз. А теперь ему кажется, что полка эта фальшивая, поэтому и выставлена как бы напоказ… И вообще он сегодня не в духе. И началось это с утра. А с утра позвонила Катерина, – не ему, нет, жене – и просила денег. В долг, конечно. И Маша ей дала, хотя Катерина не вернула ни одного из долгов предыдущих. И дело не в деньгах, а в том, что были эти просьбы Катерины похожими на шантаж, и это злило Алексея Петровича. А чем она может шантажировать его? Тем давним анонимным письмом, в котором сообщалось о его связи с Ирэн? Тем, что он струсил заступиться за брата? Или, наконец, тем, что сама Катерина когда-то была его любовницей, и дочь ее – от него, Алексея? Все может быть. Но он слишком хорошо знает свою Машу, чтобы шантаж Катерины как-то повлиял на ее отношение к мужу. Маша простит ему все, лишь бы он оставался с нею рядом. К тому же она уверена, что без нее он пропадет. И она права почти на сто процентов. Маша даже как-то сказала ему… лет эдак двадцать пять тому назад, что простит ему любую измену, потому что понимает: писателю нужно пробовать жизнь во всех ее проявлениях на вкус и на ощупь, иначе его писания будут лишены жизненной правды. Только пусть он сделает так, чтобы она оставалась в неведении…

Он догадался тогда, что она эту сентенцию вычитала у кого-то из знаменитостей, и сам он читал что-то в этом роде, хотя и не помнит, у кого. А еще вероятнее, что до Маши дошли слухи о его связях, что она ревнует и боится показать свою ревность, потому что ревность считается пережитком проклятого прошлого, но главное – Маша его любит, любит такого, каков он есть. Так что Катерина зря старается. Но все равно неприятно…

Вошла Ирина, неся чайники.

На стене ржаво заскрежетало и заскрипело, облезлая кукушка высунулась из домика и деревянно прокуковала девять раз, будто напоминая, что жизнь потихоньку утекает с каждой минутой, что надо спешить, потому что упущенного не наверстаешь.

Опять разговор привычно зацепился за консерваторию и концерты, Алексей Петрович слушал вполуха, кивал головой, помешивая ложечкой в стакане.

– Да вы меня не слушаете, Алексей Петрович, – произнесла Ирина грустным голосом, точно он пообещал ей что-то, но не сделал.

– Да? Извините, Ирочка… Сегодня такой день… Мда… Но я слушал, слушал! Вы говорили о концертной программе…

– Да нет, я так… Я просто не знаю, о чем говорить. Вся моя жизнь заключена только в этом. Я ничего не знаю, ничего не вижу, ничего не умею, кроме игры на флейте. Я, наверное, очень скучный человек… Вот вы… Вы везде бываете, ездите, встречаетесь со всякими людьми… Но вы же ничего не рассказываете. Вам, наверное, все это надоело в самой жизни… Может, я не права?

– Вы правы, Ирочка. Но поверьте мне на слово: в литературе, политике, науке, да и в музыке, – везде одно и то же. Только о разном. И люди такие же, как в вашем оркестре и где-то там еще, и заботит их свое, близкое им и понятное. И пугает чужое, незнакомое. А если не пугает, то и не вызывает интереса. Как говорят немцы: «Чего не знаю, тем не интересуюсь».

– Но вы же любите музыку?

– Да, разумеется. Но далеко не всю, чем меня старательно потчуют. Как и живопись. Как и все остальное. Только то, что мне нравится, что отвечает складу моей, извините ради бога за высокопарность, русской души…

– И я тоже! – обрадовалась она. – Только я далеко не все понимаю. Может, поэтому.

– А понимать и не надо. Искусство должно воздействовать на чувства человека, а не на его рассудок. И даже если это искусство вторгается в область идеологии, науки или политики. В то время как идеология, наука, политика действуют исключительно на рассудок. Хотя и в этих отраслях человеческой деятельности своеобразное искусство тоже присутствует. Но только как вспомогательный атрибут, внешняя их форма… Впрочем…

Алексей Петрович внимательно посмотрел в серые глаза сидящей напротив Ирины – и та потупила голову.

– Вы, Ирочка, наверное, не раз задавались себе вопросом, с чего бы это я… как бы это сказать… все хожу к вам и хожу? Признайтесь, – неожиданно для себя выпалил Алексей Петрович и сам же испугался своих слов, потому, скорее всего, что они, эти слова, требовали определенности, а ее-то ему сейчас как раз и не хотелось.

– Я знаю, – почти шепотом ответила Ирина.

– Вот как! И почему же? – искренне изумился он, и сожаление оставило его, уступив любопытству, обещанию нового поворота в их отношениях.

– Вам нравится меня опекать…

«Вот те раз! – снова изумился он, на этот раз тонкой дипломатичности ответа. – А ты-то думал, что эта одинокая женщина потому и одинока, что… что недалека… Во всяком случае, Андрею, с его пытливым и критическим умом, не может… или не должна нравиться такая женщина… А она не такая уж и недалекая. В ней есть и здравый смысл, и женская хитрость, и кокетство – все, что положено женщине. Да и жена Андрея в этом смысле тоже ничем не блещет, – думал Алексей Петрович, чувствуя, как разочарование липким холодком охватило его грудь. И уж вдогон последняя мысль легла скучным серым камешком на душу: – Зря я завел этот разговор».

– Я не права? Я вас обидела? – спохватилась Ирина. – Простите меня, пожалуйста. Я не хотела…

– Да нет, что вы, право, Ирочка. Я вовсе не обиделся. Я… как бы вам сказать… задумался. Честно говоря, мне в голову не приходило вас опекать. Мне казалось, что вы и не нуждаетесь в моей опеке. Возможно, я ошибаюсь. Возможно, я вас несколько… переиначил в своем воображении. Признаться, вы открылись мне с новой стороны…

– Вы разочарованы?

– В некотором роде…

Алексей Петрович решил идти до конца. Да и чего, собственно, он теряет? Эту женщину? Любовь? Свои грезы? Все преходяще-уходящее. Лишь у кукушки в настенных часах время идет по кругу, и то лишь потому, что его тянет железная гирька.