Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Обреченность

– Ты чего? – вскидываюсь я. – Белены объелся?

Но Алька прошел мимо, не оборачиваясь.

Герка поднял тетрадку, положил передо мной.

Я чувствую, как во мне все закипает от злости и непонимания того, что произошло, как наливаются краской лицо и уши. А ведь что-то же произошло, иначе с чего бы это Алька так на меня взъелся, будто я виноват и в небывалом шторме, и в смерти его отца. Ведь его отношение ко мне, раньше такое же, как и к другим, кто не входил в их компанию, резко переменилось именно после смерти отца. Хотя, скорее всего, оно со смертью никак не связано.

– Ты не знаешь, чего Алька на меня взъелся? – шепотом спрашиваю я у Герки.

Герка в ответ лишь пожимает плечами. Но у меня такое ощущение, что он что-то знает. Или догадывается. Надо только его покрепче придавить – он и расколется.

И тут в моей памяти смутно забрезжило воспоминание о разговоре за обеденным столом в Геркином доме, разговоре давнишнем, еще до шторма. В этом разговоре упоминался Алькин отец. Кажется, что-то там было и про его жену, то есть про Алькину мать, что-то не очень лестное, но что именно, выветрилось из моей памяти как несущественное, не имеющее ко мне никакого отношения. Тем более что, судя по всему, разговор этот был не первым, велся он между Николаем Ивановичем и Прасковьей Емельяновной так, когда говорится далеко не все, а что-то, иногда весьма существенное, лишь подразумевается, как хорошо известное обоим собеседникам. Может, и Герка не помнит этого разговора. Но у него память значительно лучше моей. Он иногда помнит такое, что я, хоть тресни, вспомнить никак не могу. Как будто этого и не было вовсе. Впрочем, разговоры – они разговоры и есть: мало ли что кому в голову взбредет.

И тут, пока я мучился в поисках объяснения непонятного отношения ко мне со стороны Альки Телицына, Алексей Иванович, что-то объяснявший у доски, вдруг обернулся к классу и, назвав мою фамилию, спросил:

– Мануйлов, так о чем шла речь?

Я уставился на доску: там написана система уравнений с двумя неизвестными. Это-то понятно. Но там было что-то еще, что я прозевал.

– На уроке надо будь внимательным, – выговаривает мне АИ, как мы зовем между собой Алексея Ивановича.

– А он стихи сочиняет, – вдруг выпалил Алька с дребезжащим хихиканьем. – Дождь идет, коза бредет, на корове кто-то едет, – декламирует он мои шутливые стишки, выдуманные когда-то по какому-то, не помню уж, случаю.

– Что ж, Телицын, может, ты знаешь, о чем шла речь? – тут же поднимает его Алексей Иванович, который, кстати сказать, сам пишет стихи, в основном нравоучительного склада, то есть о том, как полезно для собственного будущего хорошо учиться в школе, поэтому Алькина подковырка прошла впустую.

Алька встает, сзади ему подсказывает что-то Смагин, но Алька молчит, то ли не слыша подсказки, то ли не веря в ее подлинность.

Алексей Иванович поднимает еще несколько человек, и только Светка Русанова уверенно отвечает на его вопрос.

– Садитесь, – разрешает нам сесть АИ. Затем спрашивает: – И скажите мне на милость, кому я объясняю? И зачем? Может быть, вы все это уже знаете? Тогда идите к доске и рассказывайте. Вот ты, Мануйлов. Иди к доске.

Я встаю и иду. Собственно говоря, я действительно знаю этот раздел алгебры. Сам же Алексей Иванович и вложил в меня эту жажду знания, которой до переэкзаменовки не наблюдалось. Более того. Я где-то достал сборник задач по математике, которые предлагались абитуриентам Московского университета. И многие из них перерешал, даже и за девятый класс, то есть на год вперед. А чтобы решать такие задачи, надо не просто полистать учебники по математике.

Я встаю возле доски и начинаю рассказывать, как решаются уравнения с двумя неизвестными. Но АИ останавливает меня и зовет к доске Альку Телицына, а мне ставит пятерку и отправляет на место.

– Итак, Телицын, продолжай, – велит Альке АИ.

Но Алька только моргает глазами: он на осень не оставался, в его отношении к математике ничего не менялось. Как, впрочем, и к другим предметам. Твердый хорошист.

АИ обращается к классу:

– Так кто продолжит объяснение материала?

Желающих не нашлось.

– Тогда уж разрешите закончить объяснение мне. А ты, Телицын, можешь сесть. И учтите: на следующей неделе контрольная по алгебре. – И поворачивается к доске.

Алька, воспользовавшись моментом, показывает мне кулак. И на лице его такая злость, такая… почти что ненависть. С чего бы это? Но кулак – это вызов, который нельзя не принять. Вызов, который видели все. И я в ответ показываю ему свой.

На переменке я подхожу к Альке, дергаю его за плечо, поворачивая к себе лицом. Спрашиваю:

– Ты чего заедаешься?

– А то ты не знаешь?

– Не знаю.

– Да пошел ты в ж…!

– Сам пошел! – говорю я и толкаю его в плечо.

Алька меня в грудь.

Между нами встает Лешка Сванидзе, самый сильный человек во всей школе, он года на три старше всех нас, потому что когда-то он жил в горах, а там была лишь четырехлетка, а потом… Короче говоря, пропустил целых три года.

И вот он, встав между нами, говорит:

– Если драться, то по правилам. Сегодня. После уроков.

Я пожимаю плечами: драться так драться.

И мы расходимся.

Драться с Алькой совсем не страшно. Я дрался и с более сильными пацанами. Тут главное – ради чего драться. А я не знаю, ради чего мы идем почти всем классом, – исключая девчонок, разумеется, – на пустырь за школьным забором. У меня нет к Альке злости, есть недоумение. «Сам знаешь», – сказал он мне. А я ничего не знаю. И Герка молчит. И все тоже будто бы знают, что я в чем-то перед Алькой виноват, поэтому он имеет право вызвать меня на драку. И это самое обидное. Но если я виноват, то в чем? И я мучительно ищу в своей памяти свою вину перед Алькой. Мне даже начинает казаться, что я, действительно, что-то сделал такое или сказал, что невозможно простить. Сделал и забыл и никак не могу вспомнить. Странное это ощущение – быть без вины виноватым не только в глазах других, но и собственных.

Одно я знаю точно: я невнимателен к другим. Об этом мне сказала одна из сестер Пушкаревых. Меня ее слова ужасно удивили. И раздосадовали. За собой я этого не замечал и никогда не задумывался над тем, внимательный я или нет. Чтобы разрешить этот вопрос, я поделился им с Геркой. Тот, ни мгновения не задумавшись, хохотнул и сообщал:

– Так Лилька Пушкариха в тебя втюрилась, поэтому так и говорит. Ты думаешь, почему она дала тебе велосипед?

– Починить тормоз, говорю я, пожимая плечами.

– Ха! – восклицает Герка. – Потому и дала, что втюрилась, – торжествует он.

Я пытаюсь вспомнить, как это было. Ну да, я помню, что это было весной на школьных соревнованиях по легкой атлетике. Я только что выиграл прыжки в высоту. Метр шестьдесят! Никто в Адлере так высоко не прыгает. Даже перекатом. А я перекатом не умею, я прыгаю ножницами. Потому что у меня сильные ноги. Походили бы они по горам с двухпудовым мешком за плечами, и у них ноги тоже были бы сильными. Ну и – тренировки. Мы с Геркой много тренируемся: он в беге на стометровку, я в прыжках. И вот подходит ко мне Пушкариха, поздравляет и просит посмотреть, почему не работает ручной тормоз на ее велосипеде. А тормоз у нее трет одной стороной по ободу, а другой не трет, потому что перекос. Тут нужны гаечные ключи и отвертка. У меня есть, но дома. И я пообещал сделать. Но не сейчас. И она согласилась. А когда я сделал и поехал в Овощной совхоз возвращать ей велосипед, она сказала, что он ей пока не нужен, тем более что у них с сестрой есть еще один, и я могу на нем кататься, сколько захочу. И при чем тут втюрилась или не втюрилась? Все это полнейшая чепуха! И даже если все-таки втюрилась – что с того? Мне как-то не холодно, не жарко. Потому что я в это время сам в очередной раз был втюрен в Русаниху. Хотя ей, судя по всему, было на меня наплевать. И вообще все это не имеет никакого отношения к Альке Телицыну. Но что-то ведь имеет – в этом все дело.