Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Обреченность

Мы, то есть пацаны из нашего класса, остановились на вытоптанной площадке, где из года в год время от времени дерутся все, кто что-то с кем-то не поделил. Мне с Алькой делить вроде бы нечего, а вот поди ж ты…

Я отдаю Герке свой старый потертый портфель, и мы с Алькой выходим на вытоптанную середину площадки. Нас окружают плотным кольцом, подначивают. Я смотрю на Альку, побледневшего, решительно сжавшего и без того тонкие губы, и не могу вызвать в себе злости, без которой драка не драка.

– Так чего ты заедаешься? – не оставляю я попытки выяснить свою вину.

– Чего? Я – чего? А ты? Ты знаешь, кто ты после этого? Знаешь? Знаешь? – выкрикивает Алька, подвигаясь ко мне боком с выставленным вперед кулаком. – С-сука! – орет он. – Таких убивать надо…

– Чего вы вякаете, как бабы? – кричит Толочко, возбужденно подпрыгивая рядом с невозмутимым долговязым Андреевым. – Давайте! Лупите! А то дождь пойдет.

– Действительно, – солидно вмешивается Леха Сванидзе. – Драться, так драться.

Алька сунул кулак в мою сторону – я отшатнулся, ткнул его кулаком в плечо. Он меня в грудь. Я его опять в плечо. И еще раз. А все потому, что вычитал в какой-то книжке, что если сильно стукнуть в плечо, рака противника ослабнет. Вот я и стукаю. Без особого, впрочем, успеха. И все по той же причине: нет злости.

И тут Алька изловчился и дал мне в лицо. Не так чтобы сильно, но попал по губе, и я тотчас же почувствовал солоноватый вкус крови. А наши драки ведутся до первой крови – таков неписаный закон. Значит, Алька будет считаться победителем. Ну, это уж фиг ему с маслом. И я кидаюсь к нему, очертя голову, бью куда попало и пару раз попадаю в лицо. Алькины ответные удары слабы и не точны: он не ожидал от меня такого остервенения, пятится, пытаясь закрыться руками.

Нас останавливают. У обоих разбиты губы, течет кровь. У Альки еще и из носа.

– Все! – категорически заявляет Леха Сванидзе. – Ничья. Пошли по домам.

Герка срывает подорожник, протягивает мне.

– Приложи к губе: кровь.

Я провожу тыльной стороной ладони по губам: на ладони кровь. Прикладываю подорожник. Герка берет мой портфель, и мы идем домой. Остальные тоже расходятся. Некоторые остались покурить. Накрапывает дождь. Быстро темнеет.

– Так чего он ко мне привязался? – спрашиваю я, останавливаясь. – Ты ведь знаешь, а молчишь. Тоже мне – друг, называется.

– Честное слово, не знаю! – вскрикивает Герка точно от удара. – Говорят, что кто-то накапал на Алькиного отца. Ну, будто он… Помнишь, я тебе говорил?

– О чем?

– Ну, о растрате.

– А я тут при чем? О растрате ты мне говорил, но это еще не значит, что она была. Да и вообще: какое мне до них дело! Это ж дело милиции.

– Так и я говорю. А они говорят, что кроме тебя некому.

– Что кроме меня некому??

– Ну-у, – мнется Герка.

– Да говори ты, чего резину тянешь?

– А ты не обидишься?

– С какой стати?

– Они говорят, что ты какой-то… ну, вроде чокнутого. Вроде как не в себе. Поэтому вот… А я говорю, что все это ерунда. Что ты просто помешан на книжках. Вот и все. А что ты говорил, что коммунисты, которые воруют и тому подобное, не имеют права себя называть коммунистами и должны быть наказаны, так это ж просто так, одни лишь рассуждения…

Я ничего не понимаю. Герка что-то знает, но уходит от прямого ответа. Получается, что я тоже что-то знал об Алькином отце такое, за что его могли арестовать или что-то там еще. Более того, зная это нечто, пошел куда-то, то есть в милицию, и сказал: так, мол, и так, – и после этого все и началось. А в результате Алькин отец повесился. Но я ведь никуда не ходил. А если бы даже захотел, то с чем бы я пошел? С тем, что Геркины родители что-то говорили об Алькином отце? Так ведь Геркин отец член партии, следовательно, он сам должен был, если знал что-то такое преступное со стороны Алькиного отца…

И тут что-то забрезжило в моей голове, но я почему-то испугался возможного озарения, сказав себе: «Этого не может быть», хотя почему не может быть, если так быть должно по всем нашим советским законам? Ведь Павка Морозов, а тут совсем даже и не… Но главное, что я тут совсем ни при чем, что если бы знал, то тогда, быть может…

– Когда это я говорил про коммунистов? – с трудом выдавил я из себя, потому что надо было что-то сказать.

– А помнишь, когда мы сидели в классе после уроков… еще в прошлом году… ты, я, Кругликова, Матеренко, ну, там еще кто… и мы говорили про религию? Помнишь?

– Ну, помню. И что с того? Алькин-то отец тут при чем?

– Вот и я им говорю, что ни при чем. А только Алька заладил одно и то же, что только ты и больше некому.

А разговор тот я помнил очень даже хорошо. Интересный, как мне представлялось, был разговор. И начался он с разговора о старообрядцах, деревня которых приютилась за совхозом «Южные культуры», между морем и болотами Имеретинской бухты, – хотя там никакой бухты нет, а болота действительно имеются. А дальше лежит Овощной совхоз, из которого еще в наш восьмой класс пришло человек пятнадцать мальчишек и девчонок, которые со старообрядцами сопрокасались довольно часто, а их ребятишки учились в их начальной школе. Из этой же школы пришел к нам и преподаватель математики Алексей Иванович. Об этих старообрядцах ходили всякие небылицы. И у нас разгорелся спор, полезна религия или, наоборот, вредна. Мнения разделились. И тогда я пошел в библиотеку, собрал там все, что имелось про религию, прочел и высказал мнение разных мыслителей, и свое тоже: вредна. А про коммунистов – это так, к слову пришлось. Да и кто стал бы спорить, что я не прав? Все так думают. Хотя, быть может, и не все. Но молчат.

Однако при этом я вовсе не имел в виду Алькиного отца. Уже хотя бы потому, что совершенно ничего о нем не знал. Даже о том, коммунист он или нет, растратил чего-то или не растратил. И даже кем он работает. Это все равно, что говорить о Луне, что там у нее на обратной стороне, когда никто эту сторону не видел.

Короче говоря, чепуха какая-то – и ничего больше. Плюнуть, растереть и забыть. Но это только сказать легко, а когда на тебя в классе все косятся, – или кажется, что все, – то тут никакими рассуждениями не поможешь.

– Ладно, пойдем, – говорю я, потому что дождь припустил не на шутку. А еще потому, что мне совсем не хотелось определенности, не хотелось что-то кому-то доказывать и кого-то обвинять в том, в чем обвиняли меня. Тем более Герку.

Дни шли, и все вроде бы стало забываться. Странно, но я почему-то не очень переживал из-за всего этого. Из-за какой-нибудь ерунды иногда неделю ходишь сам не свой, все думаешь, как надо было поступить или сказать в том или ином случае, иногда со стыда сгораешь оттого, что тебя вот оскорбили или еще что, а ты стоял и хлопал ушами, как тот осел, когда надо было кидаться в драку или ответить как-нибудь так, чтобы твой обидчик провалился сквозь землю, и сочиняешь ночами этот остроумный ответ, или видишь в своем воображении поверженного врага, который, неповерженный, ходит, небось, и посмеивается над тобой, идиотом.