Михаил Лебедев - Сон великого хана. Последние дни Перми Великой

Микал просто покою не давал себе и своим приближенным, стараясь предусмотреть все случайности, которые он пытался устранить теми или другими способами, имеющимися в его распоряжении. На валах срубали новые башенки, куда предполагалось посадить возможно большое число стрелков, которые бы буквально осыпали тучею стрел подступы к городку, испытавшему уже на себе силу удара вогулов. Ворота — и внутренние, и наружные — закладывались землёю до самого верху, забивались брёвнами и камнями крепко-накрепко, так что, в конце концов, выход из Покчи был закрыт, почему жителям его пришлось сообщаться с внешним миром при помощи лестниц, приставляемых к откосу валов. Из кладовых было вывезено всё ратное оружие, какое только успели накопить в течение многих лет предки князя Микала и сам Микал, не пропускавшие случая, чтобы не приобресть от приезжих новгородцев или москвитян, или даже от купцов ордынских, изредка навещавших Великую Пермь, либо меч, либо бердыш, либо секиру, либо саблю, либо тугой лук боевой, каких не умели делать сами пермяне. Воевода Бурмат даже ночей не спал, бегая по укреплениям городка, где работали встревоженные жители, усиливая неприступность валов и палисадов, опоясывающих Покчу тесным кольцом.

В Чердыне, Уросе и Изкаре тоже кипела работа, о чём Микалу доносилось каждодневно и с такими подробностями, что он заочно мог входить в каждую мелочь и заочно же давать советы, которые выслушивались всегда с большим вниманием. В Чердыне он побывал самолично, одобрил мероприятия Ладмера и хотел уже ехать обратно, как вдруг взор его упал на низенькую деревянную церковь Иоанно-Богословского монастыря, лишённую креста посредине крыши, что крайне удивило его.

— А крест где? — спросил Микал у Ладмера, как будто растерявшегося при этом вопросе.

Ладмер не сразу ответил. Губы его скривились в злую усмешку, не скрывшую, однако, его смущения. Он сказал:

— Нету креста, князь дорогой. Порешил я к Войпелю вернуться... и крест снять приказал. А монахов под церковью запер вместе с Максимом-игуменом. Пускай посидят тут до той поры, пока мы с Москвой поуправимся.

— Напрасно ты сделал так, дядя почтенный, — слегка нахмурился Микал. — Монахи на нас осерчают теперича. А ежели Москва нас поборет, то от москвитян нам плохо придётся за дело подобное. Потому как москвитяне любят монахов...

— Не поддадимся мы Москве ни за что! Не поклонимся мы кресту христианскому! — исступлённо крикнул Ладмер, но Микал остановил его такими словами:

— Слушай, дядя! Напрасно ты громко кричишь! Вестимо, страждем мы после того, как веру православную приняли, но и раньше не легче мы жили. И Войпель не баловал нас. А нынче не поздно ли хватились мы?.. Не лучше ли нам на монахов сквозь пальцы глядеть, ибо силу они большую возьмут, когда москвитяне здесь будут победителями?..

— Но ты же ведь сам говорил, что можно и Войпеля нам вспомнить... В Покче разговор у нас был, при Максиме-игумене ещё...

— А я и забыл о том, по правде сказать... Мало ли чего не скажется в гневе да в ярости! Нельзя же каждое слово на веру принимать... Тогда я не знал, что говорил, ибо себя не помнил...

Ладмер даже руками развёл от удивления, слыша такие слова от племянника, толковавшего теперь совсем другое, чем несколько дней тому назад. Но Микал был себе на уме. Это был тонкий и хитрый политик, не упускавший из виду ничего такого, что было в границах его разумения. О москвитянах он знал теперь наверное, что идут они здоровые и грозные, вопреки пророчеству Арбузьева, предсказывавшего, что поход истомит и обессилит их до крайности, так что, в конце концов, их можно будет прихлопнуть как мух очумелых. Действительность показала противное.

Хотя надежда на удачу и не оставляла покчинского князя, но всё-таки, по некоторым признакам, можно было потерпеть и поражение, почему представлялось необходимым мирволить монахам и священникам, которые, в случае нужды, явились бы посредниками в переговорах с москвитянами, ставившими духовных лиц не в пример выше людей другого сословия.

В силу таких соображений Микал заявил Ладмеру, что снимать крест с церкви и лишать иноков свободы он находит несвоевременным, после чего чердынский князь немедленно же выпустил монахов из заключения и приказал поднять крест на крышу храма, что и было исполнено в присутствии самого Микала.

— Вот так-то лучше будет, — рассмеялся Микал, поглядев на освобождённых чернецов, отвешивающих ему низкие поклоны. — Пусть Бога они молят за нас на свободе, а взаперти какие они молельщики!..

— Не спастись нам молитвами ихними! — буркнул Ладмер, злобно поблескивая глазами. — А Войпель, быть может, помог бы, только жертву принести ему надобно...

— Об этом в другой раз мы потолкуем, — понизил голос Микал, — а пока православные мы люди, не отщепенцы от веры христианской. Не надо этого забывать...

— Умён ты, князь, не по разуму своему, кажись! — пробормотал Ладмер и простился с племянником, уехавшим в свою Покчу.

А дни между тем текли своею чередою, принося в Покчу известия одно безотраднее другого. Разведчики то и дело являлись к Микалу, докладывая ему о передвижениях московского воинства. Одни убеждённо говорили, что врагов такая сила валит, что даже сочесть их невозможно. Другие сообщали о грозном виде неприятельских ратников, закованных в сталь и железо, увешанных мечами и саблями, пока ещё спокойно лежавшими в ножнах, но в недалёком будущем готовыми обрушиться на пермские головы. Препятствия не останавливали москвитян: через болота они проходили по настилу из брёвен и жердей, рубившихся тут же на месте; через реки, которые пошире, переправлялись на плотах, связываемых на скорую руку, на узеньких же речках наводили мосты, отличавшиеся необычайною прочностью. Направления они держались неопределённого: сначала сплыли с Чёрной на Каму-реку, там вышли на берег и двинулись прямо на запад, но потом вдруг повернули к северу и шли в эту сторону в течение четырёх дней, сбивая с толку пермских разведчиков. Куда ударят москвитяне? Этот вопрос занимал всех, в особенности же князя Микола и Арбузьева. Последний был, видимо, обескуражен. Он ждал, Что воеводы Ивана Московского приведут в Пермь Великую жалкие скопища оборванных, оголодавших людей, потерявших в походе образ и подобие человеческие; между тем на деле выходило иначе. Враг приближался грозный и могучий, способный скрутить в бараний рог обитателей лесов и болот, дерзнувших нанести обиду московским купцам, ведущим торг в городе Чердыне.

"Проворны ведь черти проклятые! — мысленно бесился новгородец, раздосадованный известиями о свежем виде вражеского ополчения. — Ничего им нигде не содеется! Как будто деревянные они... о хворости слыхом не слыхивали... Эх, кабы чума их схватила, что ли, небось позабыли бы тогда, как сторонних людей обижать!.."