Эжен Сю - Парижские тайны. Том 2 [с иллюстрациями]

– Не думайте, что это измышления безумца, – тихо произнес доктор, – он оперирует иногда очень сложными вопросами геометрии, астрономии, с проницательностью, которая делала бы честь самым выдающимся ученым… Его знания огромны. Он говорит на всех живых языках; но, увы, его мучит желание познать все, и он гордится этим. Ему представляется, что все человеческие знания воплощены лишь в нем и что, не выпуская его отсюда, мы погружаем человечество во мрак глубокого невежества.

Доктор громко ответил помешанному, который, казалось, ожидал ответа с почтительным волнением:

– Мой дорогой господин Шарль, ваше требование представляется мне в высшей степени справедливым, и этот бедный слепой, – кажется, он еще и немой, но, к счастью, не глухой, – будет наслаждаться безграничным обаянием речей, произносимых таким ученым мужем, как вы. Я займусь этим вопросом, и справедливость будет восстановлена.

– К тому же, задерживая меня здесь, вы лишаете вселенную всех человеческих знаний, приобретенных и усвоенных мною, – заявил больной, постепенно воодушевляясь и начиная жестикулировать с исключительным возбуждением.

– Полноте, успокойтесь, мой милый Шарль. К счастью, вселенная еще не заметила, кого ей недостает; как только она потребует, мы не замедлим удовлетворить ее желание, в любом случае человек ваших способностей, ваших знаний всегда сможет оказать великие услуги человечеству.

– Но ведь я для науки все равно что Ноев ковчег для природы, – воскликнул он с блуждающим взором, скрежеща зубами.

– Мне это известно, мой друг.

– Вы хотите скрыть от людей правду! – воскликнул он, сжимая кулаки. – Но тогда я вас разобью, как стекло, – заметил он с угрожающим видом; лицо его раскраснелось от гнева, а жилы так вздулись, что, казалось, готовы были разорваться.

– Ах, господин Шарль, – отвечал доктор, пристально и проницательно глядя на безумного и придавая своему голосу ласковый и льстивый тон, – я-то думал, что вы величайший ученый современности…

– И прошлого! – воскликнул безумец, сменяя свой гнев на гордость.

– Вы не позволили мне договорить, что вы являетесь величайшим ученым прошлых веков и современности…

– И будущего… – с гордостью добавил сумасшедший.

– О, несносный болтун, он постоянно прерывает меня, – улыбаясь, заметил доктор, похлопывая его по плечу. – Разве можно сказать, что я не знаю, какое восхищение вы внушаете и какое уважение вы заслуживаете!.. Ну ладно, идемте к слепому… проводите меня к нему.

– Доктор, вы – славный человек; пойдемте, пойдемте, вы увидите, что́ его принуждают выслушивать, в то время как я смог бы рассказать ему изумительные вещи, – продолжал помешанный, совершенно успокоившись и шагая впереди доктора во вполне умиротворенном состоянии.

– Признаюсь вам, сударь, – сказал Жермен, приблизившись к матери и жене (он заметил, что они пришли в ужас, когда умалишенный неистово говорил и жестикулировал), – в какой-то момент я боялся вспышки безумия.

– Господи, прежде, как только возникло возбуждение, первый угрожающий жест этого несчастного, сторожа набросились бы на больного, связали бы его по рукам и ногам, стали бы его бить, поливать холодной водой, применять самые ужасные пытки, которые можно себе представить… Судите о воздействии такого метода лечения на энергичный и раздражительный организм, реакция которого тем сильнее, чем больше применяется принудительных мер. Тогда у больного начался бы буйный припадок, перед которым безрезультатны насильственные меры, повторяясь все чаще, они приводили бы в отчаяние больного, и болезнь стала бы почти неизлечимой; в то время как, видите, если не подавлять внезапную вспышку безумия или рассеивать ее, пользуясь крайней неустойчивостью мысли больного, подобное явление наблюдается у большинства умалишенных, мимолетное возбуждение утихает столь же мгновенно, как и возникает.

– А кто же тот слепой, о котором он говорит? Это заблуждение его ума? – спросила госпожа Жорж.

– Нет, сударыня, это довольно странная история, – ответил доктор. – Слепой был взят в одном из притонов на Елисейских полях, где была арестована банда воров и убийц. Этого человека нашли закованным в цепи посреди подземного погреба, рядом с трупом женщины, так ужасно изуродованной, что нельзя было ее узнать.

– Ужасно… – задрожав, прошептала госпожа Жорж [68].

– Этот человек страшно уродлив, все его лицо изъедено серной кислотой. С тех пор как его привезли сюда, он не произнес ни слова. Я не уверен, действительно ли он немой или притворяется немым. По странной случайности приступы безумия возникают у него ночью, во время моего отсутствия. К несчастью, все вопросы, с которыми к нему обращаются, остаются без ответа; и нет никакой возможности узнать о его положении; его припадки вызываются яростью, причина которой неизвестна, ибо он постоянно молчит. Другие умалишенные проявляют к нему большое внимание, они водят его гулять и с удовольствием общаются с ним, увы, сообразно уровню своих знаний. Смотрите… вот и он…

Все лица, сопровождавшие доктора, в ужасе отступили при появлении Грамотея, это был он.

Он не был сумасшедшим, но подделывался под немого и безумного.

Он убил Сычиху не в припадке безумия, а в приступе лихорадки, которая возникла у него в первый раз в Букевале.

Вслед за арестом в кабаке на Елисейских полях, оправившись от внезапной горячки, Грамотей проснулся в одном из помещений дома предварительного заключения в Консьержери, куда его временно поместили как умалишенного. Услышав, что о нем говорят «буйный сумасшедший», он решил продолжать играть эту роль и представился абсолютно немым, чтобы не выдать себя на допросах, если возникнут сомнения в его вымышленной душевной болезни.

Эта хитрость ему удалась. Отправленный в Бисетр, он симулировал от времени до времени сильные припадки безумия, всегда избирая ночи для их демонстрации, с тем чтобы избегнуть внимательного осмотра, производимого главным врачом. Дежурный хирург, разбуженный и вызванный второпях, обычно являлся к концу кризиса, когда больной уже приходил в себя.

Многие сообщники Грамотея, знавшие его настоящее имя и то, что он бежал с каторги Рошфор, не были осведомлены, кем он стал, и совсем не были заинтересованы доносить на него; поэтому установить его настоящее имя так и не смогли; он же надеялся навсегда остаться в Бисетре, продолжая изображать сумасшедшего и немого.

Да, это была единственная надежда, единственное желание этого человека, потому что отсутствие возможности наносить вред парализовало его жестокие инстинкты. Благодаря полному одиночеству, в котором он жил в подвале Краснорукого, угрызения совести, как известно, понемногу смягчили его каменное сердце.