Зинаида Чиркова - Звезда печального счастья

Бог отнял у него все — детей, душевное равновесие, веселость, бывшую в его характере с самых молодых годов. Теперь отнял он и самое дорогое его дитя — Сонечку.

«Она умерла. Я наказан за все мои грехи…»

Нет, это еще не искупление, это еще не вся кара… Что должен он сделать? Что?

Он не приехал. Ни в тот день, когда заверил, что обязательно прибудет с визитом, ни на следующий, ни на третий.

Напрасно ждала она его, сидя в стареньком плетеном кресле на балконе второго этажа и напряженно вглядывалась в темный просвет подъездной аллеи. Напрасно выбегала к самым воротам. Напрасно воображала, что его задержала перевернутая коляска, сломанная рука или нога, и она уже готова была бежать к нему домой, за много верст пешком и расспрашивать, разузнавать.

Он не приехал, и она недоумевала. Ведь он же обещал, он сказал, что приедет, он знал ведь, как она будет ждать его. Об этом ему сказали ее сияющие глаза, ее пылающее от радости лицо. Он знал, что она могла бы пойти за ним, куда бы он ни позвал.

И та неизъяснимая радость, которой она жила в первые дни ожидания, постепенно таяла в ней, растворяясь, как легкий утренний туман над речкой. Она не могла понять, как можно сказать и не сделать. Сама она никогда не позволяла себе не исполнять обещания, никогда она не знала, что такое ложь, неисполненный обет…

Она продолжала ждать его, хотя и видела, как с усмешкой перешептываются дворовые девки, глядя на приодетую барышню, словно истукан восседающую в стареньком разлохмаченном плетеном кресле на балконе второго этажа, уставившись выпуклыми голубыми глазами в дальний конец подъездной аллеи.

Она не смущалась этим, ее давно уже, с самых ранних лет не волновало, что скажут о ней люди.

— Барышня, Наталья Дмитриевна, — подходили девки, — просим покорнейше, откушайте свежих булочек, Петровна специально для вас испекла.

Она непонимающе оглядывалась, непонимающе отмахивалась и снова устремляла взор к подъездным воротам. Вот пыль поднялась клубом над деревьями аллеи, может, это едет он? Но проносились мимо клубы пыли — кто-то из соседей наведывался в гости к другим. Его все не было.

Не может быть, чтобы он забыл. А вдруг все-таки забыл? Действительно, так много дел, он же чиновник по особым поручениям при костромском губернаторе. Раньше отец был предводителем дворянства, и она знала, что у мужчин полно дел — отца никогда не было дома…

Но дела, Бог с ними! Она ждет его, и он сказал, что приедет поутру. И Натали опять принималась воображать, что могло случиться, какие события или происшествия могли не позволить ему приехать…

Нет, такого не может быть! После того, как он смотрел на нее, какие слова говорил, — чтобы он мог забыть, как будто это пустяшный случай…

Она не понимала себя: Рундсброк стоял в ее глазах, и что бы она ни делала, он не выходил из ее головы. Вот он ловко наклоняется и обходит ее в танце, вот он улыбается и сдвигаются к ушам, закрытым височками волос, его нежные бакенбарды, вот он говорит, и голос его тих и нежен…

Нет, не может быть, чтобы он забыл о своем обещании! Ее сердце рвется ему навстречу, он такие надежды подал ей, что она больше не могла замечать никого.

Приезжали соседи, знакомые молодые люди пытались развлечь ее, но голоса их казались ей резкими и сиплыми, а руки — грубыми и красными, сюртуки плохо сидели, и фигуры казались в них мешковатыми…

Нет, никто из молодых людей, часто навещавших их дом, не походил на Рундсброка. Он превосходил их во всем — и сдержанностью, и элегантностью, и внешностью, и приятным красивым голосом.

Молодежь, приехавшая в гости, просила ее спеть. У нее было чудное глубокое контральто, и оперные арии давались ей легко и свободно. Она и начала было, остановившись у клавикордов, и первые ноты взяла глубоко и ясно, но вдруг схватилась за горло, охнула и убежала к себе.

Уткнувшись лицом в подушку, Натали плакала без слез, и все обращалась к милой вишневой веточке за окном: бывает ли так? Отчего душа ноет, и никто не нужен, и почему он не приехал?

Вечерами она бродила одна по темным аллеям сада и настороженно прислушивалась к каждому шороху — а вдруг ему захочется проникнуть в ее сад втихомолку, вдруг она повернет на другую тропинку, и он предстанет перед ней и скажет милые слова, и она простит ему это долгое ожидание, она ничего не скажет, даже не попеняет ему, что заставил так долго страдать, не видя его…

Но только мрачные тени от высоких и толстых деревьев пересекали лунные полосы на тропинках, засыпанных толченым кирпичом, да кусты сирени, жасмина и боярышника топорщились лохматыми сучьями.

Она измучилась в эту неделю. Глаза ее стали еще больше, глубокая тоска поселилась в них. Она не смотрела на окружающих, не видела никого, смотря прямо в лицо…

— Господи, — молилась она долгими вечерами, стоя на коленях перед деревянным распятием и с надеждой вглядывалась в темный лик страдающего Христа. — Возможно ли жить на земле, если могут люди не выполнить своего обещания, не сдержать слово?

Мир для нее потускнел, потерял все краски. Даже ярко-голубое небо казалось ей мрачным и пасмурным, кудрявые барашки облаков не веселили взгляд, а распустившиеся кисти сирени не притягивали к себе нежным и приятным ароматом.

Она увидела его почти через месяц. Богатейший соседский помещик давал бал в честь именин старшей дочери, плотной рыжей девушки с лицом, покрытым рябинками и рыжими веснушками, усеявшими все щеки, словно сорочье яйцо.

С изумлением увидела она, что Рундсброк прошел мимо нее, даже не взглянув на Натали, зато с умилением целовал руку у рыжей некрасивой соседки. И она поняла — сорочье яйцо слыла самой богатой невестой во всей Костромской губернии. Он танцевал только с ней, и рыжие веснушки ярко пылали, и глаза кокетливо и жеманно взмахивали короткими белесыми ресницами.

«Как, эта дурнушка? И он?»

Она уехала с бала, не дождавшись окончания танцев, упросив мать и отца отвезти ее домой. Она отговорилась головной болью, и Апухтиным пришлось вернуться в свою усадьбу.

Раздевшись, Натали юркнула в свою узкую мягкую постель, но не успела закрыть глаза, как в дверь ее комнаты вкатилась мать, Мария Павловна Апухтина, кругленькая розовощекая хохотушка, так и не посерьезневшая после двадцати лет замужней жизни.

— Наташа, — присела она на край кровати, — ты ведешь себя недостойно, все заметили, как ты смотрела на этого чиновника по особым поручениям… Слов нет, он красивый мужчина и приятно, конечно, говорить о любви с таким щеголем, но жизнь есть жизнь, в ней таких немного, и верно, он не для тебя… Смирись, душа моя, и выбрось из головы свои мечты, пустые ожидания…