Зинаида Чиркова - Звезда печального счастья

Знаю, друзья мои, что вы пожалеете о моем добром Мишеле — честная, простая, любящая душа была у него. И как он до последней минуты любил и поминал друзей и товарищей своих, как верен был своим воззрениям и стремлениям и встретил смерть, как старый воин, готовый и преданный определению Божию…

В самом начале болезни он сказал мне: «Друг мой, я не жилец на свете, мне под семьдесят, ведь надо когда-нибудь сложить кости в четыре доски. Долго жито и дурно жито сначала. Теперь я чувствую себя лучшим, прежде я был более светским, теперь меня ото всего отрешило. Прошу и молю Господа меня помиловать и принять мою душу».

Потом в другой раз он говорил мне в том же смысле, только прибавил, что он совершенно спокоен и предан воле Божией, молил Бога и готов встретить ангела смерти, которого пошлет Бог разрешить душу его. И после тяжкого ужасного страдания, перенесенного с величайшим благодушием, отошел, тихо, как бы куда-то потянулся вперед с такою улыбкою радостною, которую мы никогда не видели, — все было кончено.

Болезнь его, по определению медиков, здешнего и московского, который приехал уже поздно, была смертельная сначала и произошла от нравственных причин, так что слова Писания Священного оправдались. В Библии сказано — печаль убивает. С ним именно было так. Он все переносил, но, видимо, слабел, хилел и угасал. В продолжение целого года скоплялась желчь, разлагалась кровь и образовалось черножелчие. Малейшая причина была поводом к разрешению болезни в смертельный недуг. Его рвало чернью, как чернила самые черные, желчью с разложившейся кровью, поднялась жестокая, ужасная, как стон, икота, сделался понос. Икота поутихла, понос унялся. Он спал с голосу от слабости, но ногами был крепок, ходил. Худоба, как остов. Жажда, неутолимая, а пить нельзя, потому что чуть лишнее, поднимается икота. Он немного кушал кисель, несколько глотков супу, даже курил немного трубку. Медики приказывали, чтобы ничто его не тревожило, не пугало. Старались успокоить мрачное расположение, но у меня явилось предчувствие, что приедет Катерина Федоровна (сестра жены Ивана Александровича, всем распоряжавшаяся в имении Фонвизина), первая и почти единственная причина его болезни. Я говорила Маше: «Я напишу дяде, чтобы удержать ее. Если она приедет, то убьет его».

Вообразите, что в это самое время она является, уверяя, что по Божию внушению. Я, узнав о ее приезде, выскочила из комнаты больного упросить ее, чтобы не ходила к нему. А он, думая встретить Петровну (Матрену), добрел до двери, увидев Катерину Федоровну, так испугался, что опять поднялась икота.

Она взошла, и первое ее слово было: «Ах, это точно такая же болезнь, как у Ивана Александровича и сестрицы…»

С этой минуты ему стало все хуже и хуже. Он почувствовал, что она ему сделала вред, подозвал меня и говорит, что он ей от души прощает и что если бы она должна была занемочь, то лучше желает за нее вынести болезнь ее.

Признаюсь, я не дошла до такого христанского благодушия, закипело ретивое, особенно видя ее бесчувственность и равнодушие. Я ей высказала горькие правды, давно копившиеся в сердце и давно порывающиеся выйти наружу.

Жизнь сыновей моих и мужа отравлены по ее милости…

Она, как ни в чем не бывало, после приезжала из приличия в девятый день помянуть его и навестить меня и утешить тем, что она и мне тут же приготовила могилу.

Она тем и встретила Мишеля, что в склепе Ивана Александровича приготовила для Мишеля место, а также, как и я приехала, и меня тем же угостила. Но я ей объявила наотрез, что я тут ни за что не хочу лечь, что если мне Господь судил умереть, то велю положить себя в Бисерове, где наш духовник, и что она не имеет права располагать нами. И теперь ей то же отвечала о себе.

Она — ничего, равнодушна, весела и говорит, что теперь в Марьине не так мрачно, как при Михаиле Александровиче, а он спит непробудно в земле.

Отравила она его жизнь, ускорила смерть. Теперь на меня налегает и горесть мою тревожит упреками, что мало думаю о ней и ее выгодах, мало занимаюсь ею, а она-то и довела все до крайнего разорения.

За два дня до смерти перезаложили с управляющим именье детское, взяли 15 тысяч серебром. В уплату пошло две тысячи, остальные пошли на ее фантазии, а долг похоронный Ивана Александровича оставила на нашу шею тысячи на четыре.

Я признаюсь в своей слабости — на меня этот похоронный долг сделал сильное впечатление…»

Иван Иванович отложил письмо, не в силах читать далее. Он представил себе, как бьется в России эта красивая, беспомощная женщина, которую он боготворил всю свою жизнь, как воюет с лакейством и холопством, с воровством близкой родственницы. Так бы и полетел к ней на помощь, да ковы не пускают, утешил бы ее, пожалел и взял все ее беды на себя. Но сколько верст отделяют ее от него, сколько запрещений, сколько монаршего гнева!

И он продолжал читать эту печальную повесть:

«Она прислала в подарок Михаилу Александровичу кресла, на которых умер его брат, говоря, что не может видеть их. Мишель, когда получил, сказал — верно и мне умереть на них.

Простите, добрый друг, что говорю вам об этих дрязгах. Я самую малую частицу раскрыла перед вами для того, чтобы показать вам, какова была жизнь на родине моего бедного страдальца. Видно, было тяжело, что не смог вынести. Кто бы мог ожидать подобного от женщины, которую я любила как родную сестру в продолжение двадцати пяти лет! Тяжелы такого рода разочарования.

Крестьяне плакали в голос по Мишелю, молились вместе со мною и на руках несли его в город. С каждым он был приветлив и ласков, как отец, входил в их домашние обстоятельства, подавал добрые советы, больных из них навещал и меня заставлял лечить, интересовался их делами, радовался их успехам и выгодам. В последнее время они говорили и ему и мне, что просят не сдавать их покуда в казну, что им у Мишеля лучше.

После поминок они сами собою пришли ко мне с обещанием меня слушаться, покоить и с обещанием молиться как о душе его, так и о моем здоровье, надеясь, что буду управлять ими, как покойный.

«Но все же ты, матушка, не заменишь нам его, батюшку. Он все больно разумел в нашем быту — а твое дело женское…»

Они говорят, что Ивана Александровича почитали как доброго барина, хотя, с другой стороны, Катерина Федоровна и приказчик по-своему делали, а Михаила Александровича любили как отца, видя, что он сам их любит как детей».

Письмо здесь прерывалось, и приписка была уже от другого числа.

«К той почте не удалось мне окончить письма моего вам, добрый друг Иван Иванович. Вы как-то писали, что, не получавши долго писем моих, вам приятно встретить мой почерк. Мой добрый Мишель положил было себе за правило всякий месяц писать к вам. Желалось бы мне в отношении вас исполнить им предположенное, но не смею обещать — как Бог поможет.