Зинаида Чиркова - Звезда печального счастья

Хозяева разграбленных домов пустились было разыскивать пропавшие вещи — драгоценную мебель, пуховики и картины, однако вернувшийся в город градоначальник генерал-губернатор Растопчин объявил своим приказанием, что «все вещи, откуда они взяты ни были, являются неотъемлемой собственностью того, кто в данный момент им владеет, и что всякий владелец может их продавать, но только один раз в неделю, в воскресенье, в одном только месте, а именно на площади против Сухаревской башни…»

Вся Москва в первое же воскресенье хлынула на невиданный рынок. Мародеры и грабители, поживившиеся во время нашествия и церковной утварью, и прекрасной дорогой мебелью из барских особняков, теперь, в силу приказа генерал-губернатора, нагло продавали бывшим хозяевам их же собственные вещи. Но Растопчин был прав — позволь он отбирать краденые и увезенные вещи, бывшую собственность бывших владельцев, и никакой полиции не хватило бы для разбора тяжб и исков. И многие годы смотрела свысока Сухаревская башня своими огромными курантами на кишащий у ее подножия человеческий муравейник, заполненный шумом, гамом, драками, торговлей, кражами и обманами.

Сухаревскую башню построил еще Петр Великий в честь стрелецкого полковника Сухарева, единственного оставшегося верным Петру во время стрелецкого бунта, и теперь на верхних ее этажах, возвышающихся над городом, помещались огромные резервуары с водой, и этот водопровод снабжал столицу водой.

За одну ночь на площади вырастали сотни палаток, и колыхалось на площади море голов, и только узкие дорожки для проезда оставались по обеим сторонам широкой в этом месте улицы.

Все можно было купить на этом рынке — от золотых сережек до старинного салопа, от ржавой селедки до медного, петровских времен, самовара…

Но недалеко кипел и другой торг — Смоленский рынок. Этот был открыт вскоре после страшной чумы 1777 года, дабы товары не могли распространять заразу — тоже только в одном месте могли их продавать приезжие крестьяне и коробейники.

Каких только лиц ни увидела Натали, когда в один из дней поехала со свекровью на Сухаревский рынок! Богачи ходили с целью приискания дешевых и редких вещей, беднота толклась в ожидании удачи, но больше всего, как ей показалось, было здесь разного рода мошенников, карточных аферистов, трактирных кутил и разного рода побирушек.

Больше она уже не ездила в рыночные дни к Сухаревской башне, хотя в будничные дни площадь эта отличалась простором, шириной и пустынностью.

Теперь уже незаметно было и следов французского нашествия.

Застроилась шикарная перспектива Тверской улицы, по ней то и дело проезжали телеги с сеном, дровами, битой птицей, попадались и роскошные господские экипажи с ливрейными лакеями и борейторами на запятках, мерцали огромными стеклянными витринами модные лавки, стучали в глубине обширных дворов топоры, снова и снова возводящие какие-нибудь немудрящие службы в барских усадьбах, изредка проезжал обоз с бочками, вывозящими нечистоты, и тогда прохожие шарахались к стенкам домов, зажимая носы от струек нечистот, остающихся на мостовой. Рдело зеленым мхом болото возле Кремля, а на Китайгородской стене шумел разносортный люд, пристроивший к стене с той и другой стороны хижины и кособокие избенки и разведший на башнях едва ли не пашни — росла тут капуста, и кривыми стволами вылезали из мусора белоствольные березы, и малина затягивала своим колючим садом невзрачные крохотные усадьбы бедняцкого люда…

Узкие и извилистые переулки не позволяли иногда проехать экипажу, и грязные колдобистые их мостовые прикрывались соломой. И только кое-где начали замещать мостовые квадратными, грубо отесанными камнями. Зато уж и грому было от колес с железными ободьями, громыхавших по этим мостовым, и седоки в экипажах подпрыгивали при каждом стуке о камень — рессор еще и в помине не было у пролеток, ландо и карет…

На каждом шагу попадались пирожники в грубых армяках, предлагавшие булочки и крендели, пирожки и бублики со своих лотков, привешенных на шею, свистели, звенели своими изделиями продавцы кустарных, грубо раскрашенных игрушек, водруженных на решете на самое темечко.

То и дело поглядывали москвичи на пожарную каланчу, устроенную совсем недавно графом Растопчиным. Московский пожар двенадцатого года показал, что деревянная Москва полностью зависит то от небольшого ветра, раздувшего костер на перекрестке, разложенный сторожевыми, то от не погасшей серянки, брошенной в мусор, которого везде горы, то еще от каких-нибудь случайных причин.

И вот теперь была устроена московская пожарная команда. Все разбросанные по городу случайные пожарные инструменты, багры, ведра, пожарные шланги, ломы, лестницы, бывшие на содержании дежурных обывателей, теперь собраны были в едином месте, выстроена высоченная пожарная каланча, с которой видно было город как на ладони. Лучшие лошади поставлялись для пожарного обоза, и хоть и был завален навозом и нечистотами огромный двор пожарной части, но часовой бессменно стоял на каланче и высматривал, нет ли где огня или дыма. Едва он показывался, как часовой дергал за веревку сигнального колокола, и колокол, установленный посреди двора на высоком столбе, отбивал набат.

Тут же выбегали пожарные, вскакивали на телеги с бочками с водой, вылетали из конюшни вестовые в медных касках и с медными трубами.

Задрав голову к каланче, все видели шары, знаки, по которым было ясно, в какой части города пожар. А уж если полощется на коромысле каланчи красный флаг — значит, самый сильный пожар.

Пожарные были гордостью и достопримечательностью всего города. Недаром даже в господских домах их привечали — непременно ходил кто-нибудь из пожарных к кухарке похлебать барских щей да нагрузиться мясцом. И помещику это вменялось в честь — как же, защитник города, если что, не пожалеет жизни, отстаивая от огня господское добро…

Шум, гам, зловоние большого города, бесконечные потопы на Неглинной, происходящие от засорения подземных стоков, занавоженные дворы, дощатые заборы, смешение дворцов и неказистых избушек, мусор, грязь возле каждого человеческого скопления — все это ужасало Натали, поднимало в ее душе тоску по родным просторам и тишине Давыдова, тихому шепоту листвы старого сада, тенистых аллей сумрачного парка.

Она пробиралась мимо захламленного участка Китайгородской стены к крохотной церкви Всех святых на Кулишках, едва сохранившейся в пожаре французского нашествия, входила в ее низенький сводчатый полусумрак, едва разгоняемый крохотными огоньками свечей, устремляла глаза на темные лики святых и синие огоньки лампад и тут только чувствовала отдохновение и покой. Она долго молилась, стоя на коленях где-нибудь в боковом приделе церкви, потом сидела молча на ветхой деревянной скамье, и намоленное пространство крохотной церквушки наполняло ее покоем и умиротворением. Часто без всякой причины слезы градом сыпались из ее глаз, и она недоумевала, почему плачет…