Дмитрий Гусаров - Банка консервов

— Конечно, мог, — охотно подхватит боец Куглин, который всегда все знает наперед. — Мог и не стрелял. Почему? Не такой уж он растяпа, как некоторые думают… Он парень себе на уме, этот скромница.

— Ну–ну! Ты вечно всех умней! — одернет его Проккоев, а командир устало поднимется и даст сигнал двигаться дальше.

Так они будут обсуждать на каждом привале, пока охочий до выдумок Куглин не припомнит какую–либо многозначительную мелочь. В начале ему не поверят, дружно зашикают на него… Но кто знает, что произошло с новичком? И почему тому вздумалось заблудиться именно за день до линии охранения. Подозрительно как–то доходит…

…«Куглин — плохой товарищ, — тяжело и расслабленно шагая по чавкающему мху, как в полусне раздумывал он. — Куглин никогда никому не верит и делает вид, что знает о каждом больше, чем тот знает о себе… Я вернусь и обязательно скажу об этом… Прямо скажу — нельзя так… Пусть ему будет стыдно».

К вечеру он сделал привал. Медленно, словно нехотя, достал из мешка банку с консервами. Выковыривая ножом куски молотой побелевшей колбасы, принялся есть. Он любил эти консервы, хотя никогда не чувствовал от них сытости. Он много раз мечтал когда–нибудь вволю наесться этой острой и пахучей колбасой, сделанной в далеком Чикаго. Но колбасу выдавали строго по норме: двести граммов на сутки, банку на два дня, десять банок на весь поход.

Доев консервы, он долго вертел в руках золотистую банку с черными буквами латинского алфавита.

Никто в их маленькой группе не знал английского языка. В школе он тоже изучал немецкий, и среди множества слов, накрепко впечатанных в блестящее покрытие банки, он понимал всего два: «chicago USA».

— Порк лунсеон меат, — по слогам прочел он самые крупные буквы.

Точно так же прочел он эту надпись и год назад.

В те дни в Архангельск пришел караван союзников. Мачты и мутно–серые надстройки океанских судов возвышались над зданиями на набережной. Краны и лебедки поспешно выгружали на пирс кипы картонных ящиков, издали похожих на детские кубики. На набережной группами и в одиночку бродили иностранные моряки. Они добродушно угощали горожан сигаретами. Один из них — молодой круглолицый офицер с ясными веселыми глазами — угостил сигаретой и тихого паренька, издали наблюдавшего за разгрузкой.

Душа у паренька ликовала. Наконец–то пришла помощь от союзников… Он смотрел на все растущие горы ящиков счастливыми глазами. Наверное, он даже улыбался, поэтому офицер и подошел к нему.

— О-о! — гордо воскликнул моряк и, подумав, протянул пареньку еще несколько сигарет, — That's all right [1] Все в порядке! !

Паренек лишь утром приехал в обком комсомола, чтобы вечером по комсомольской путевке вместе с другими добровольцами отправиться в партизанскую спецшколу, а потом — в тыл врага. Он не курил и отказывался от сигарет. Но моряк настойчиво совал их ему. Пареньку очень хотелось узнать что–либо о втором фронте, спросить, когда же наконец откроется, но в ответ на все его вопросы моряк тряс головой, тыкал себя в грудь и восторженно кричал:

— Chicago! My uncle's firm! United States — the help for Soviet Union! [2] Чикаго! Фирма моего дяди. Соединенные Штаты — помощь Советскому Союзу!

Паренек смотрел на картонные ящики. Они теперь уже казались не детскими кубиками, а каким–то новым тщательно упакованным оружием, обязательно удобным и легким, которое поможет быстрее разгромить врага.

— Порк лунсеон меат! — по слогам читал он про себя надпись.

Он был очень разочарован, когда через некоторое время на партизанской базе в картонных ящиках вместо оружия увидел сверкающие позолотой консервные банки.

«Есть же у них там сила, если они во время войны могут позволить себе так красиво делать банку, — раздумывал он. — Ишь, и ключик к каждой приклеен… Почему же они не открывают второго фронта? Банка что? Норма на два дня — и выбрасывай имеете с ключиком».

Но постепенно в трудной партизанской жизни и консервы стали казаться вещью необходимой, я непонятная надпись все больше привлекала своей таинственностью. Она как будто что–то обещала в будущем…

Сегодня для него все имело особую цену.

«Как хорошо, — радовался он, продолжая вертеть в руках нарядную пустую банку, — что в мешке у меня еще две таких полных… В случае чего их можно растянуть на неделю. За неделю я выберусь… Я обязательно выберусь…»

Он забросил банку подальше в куст можжевельника, по позолота продолжала сверкать и оттуда. Нужно было подняться, закопать банку в мох.

…Вторую ночь он провел под низкой разлапистой елью, росшей в расщелине между сизыми гранитными скалами. Он мог бы развести костер, здесь это было почти безопасно, но не хотелось тратить силы.

За ночь дождь сменялся густым туманом, сквозь который деревья проступали слабыми силуэтами.

Идти в тумане оказалось легче. Правда, чаще приходилось поглядывать на компас, но туман все время рождал надежду. Ты не знаешь, что ждет тебя через двести — триста метров. А вдруг ты уже миновал линию охранения, уже вышел к реке, по которой спуститься к Кондозеру совсем пустяки.

Он привык верить в хорошее. Сейчас ему очень хотелось верить, что база уже недалеко, и он убеждал себя в этом. Так было легче.

Когда ему показалось, что наступает ночь, он снова отыскал густую укромную ель, незаметно для себя съел половину банки консервов, нисколько не насытился и лег спать. Костер разводить было все–таки страшно — поблизости могли оказаться враги.

«Завтра, если не выберусь, перейду на грибы», — решил он и подумал, как было бы хорошо, если бы в мешке оказалась та самая лишняя банка колбасы, которую могли бы сделать в этом странном Чикаго вместо красочных этикеток. Он вновь ощутил во рту острый, чуть кисловатый вкус облитого студнем мяса.

Туман держался весь следующий день, лишь слегка поредев на высотках. Теперь туман уже не радовал, не рождал надежд. Силы начали сдавать, и очень хотелось знать, где находишься, хоть на минутку увидеть скрытые за белой завесой дали.

К вечеру, когда он остановился, подумывая о ночлеге с костром и грибами, неподалеку от себя увидел тропу. Он даже вздрогнул от неожиданности. За четыре дня блужданий это был первый знак близости человека.

Тропа оказалась свежей и теперь удивительно приметной. Она шла параллельно его пути, и он легко мог не заметить ее.

Куда шли люди? Конечно, на восток… Тоже на восток… Как это здорово, что он вовремя остановился, присматривая себе ночлег. Теперь к черту ночлег, он пойдет из последних сил, а если сил не хватит, он поползет по этой тропе.

«Стоп! Главное — выдержка! Нужно еще определить, чья это тропа», — успокаивал он себя, а сам ликовал в душе, уверенный, что счастье ему не изменило, что тропа наверняка партизанская.