Владимир Беляев - Священная война. Век XX

Пока Сабуров, примостившись за выступом стены, внимательно рассматривал в бинокль развалины соседней улицы, Конюков неторопливо приступил к рассказу. Двадцать седьмое число он и сам считал своим особенно удачным днём, и рассказывать об этом ему доставляло удовольствие.

Двадцать седьмого он был связным и семь раз засветло переползал по открытому месту из второй роты в первую и обратно там, где все остальные связные были убиты. Рассказывал он об этом со свойственной старым солдатам особой картинностью изображения.

— Ползу, значит, это я, а пули так поверх меня и летят, и летят, а у меня на спине тощий такой вещевой мешочек, и в нём табачок да хлебушко, потому что хлебушко да табачок хотя и легче без них ползти, но оставлять нельзя — знаешь, куда ползёшь, вдруг обратно не приползёшь... Или ранят посередь дороги, опять же перекурить надо и хлебушко пожевать... И котелок у меня за спиной поверх мешка, потому что нет едока, чтобы он был без котелка, — опять срифмовал Конюков. — Ползу, и так у меня котелок мотается из стороны в сторону, гремит. И не потому гремит, что привязан плохо, а потому, что пули по нему бьют — он же высоко, — ползу и вдруг чувствую, что на спине у меня горячо... Вытащил нож, чиркнул по ремню и отрезал мешок. Свалился он рядом со мной и дымится; он его, значит, зажигательной пулей прожёг. И тут я засмеялся, — мне смешно стало, потому что, думаю, что я, танк, что ли, что он у меня башню зажёг... Ну, скинул мешок и дальше пополз, а табак пропал, сгорел. Опять дальше ползу... Совсем ровное место, а грязно было, слякоть, и до того ползу к земле тесно, что грязь аж в голенища залезает. А он ещё и ещё по мне бьёт. Ну, я уж совсем к земле прижимаюсь...

Конюков оглянулся: бойцы слушали его не в первый раз, и на лицах их изобразилась в этом месте готовность улыбнуться: они предвидели, что здесь будет уже известная им и неизменно доставлявшая удовольствие шутка.

— Ползу и до того тесно к земле прижимаюсь, как по первому году к молодой жене не прижимался, ей-богу, вот те крест, — серьёзно перекрестился Конюков под хохот окружающих. — А потом я за развалину заполз, так он меня из пулемёта взять не может и в живых отпустить тоже не хочет; обидно ему — вторую войну всё в меня целит, а попасть не может, промахивается. Ну и начал он в меня мины бросать. А кругом грязища... Мина разорвётся, а осколки кругом меня шлёпают, будто овцы по грязи идут...

— Ну, вы ещё тут пока поговорите, — сказал, прерывая Конюкова, Сабуров, — я сейчас вернусь, — и, отдав обрадованному Конюкову бинокль, вылез из окопа и пошёл в соседний взвод.

Минут через тридцать, уже собираясь обратно, он услышал там, где было отделение Конюкова, несколько длинных пулемётных очередей из «максима», и сейчас же одна за другой пять или шесть немецких мин просвистели над головой. Выждав с минуту, Сабуров пополз обратно. Он застал Конюкова и Лопатина сидящими друг против друга в окопе.

— Вот видишь, я же говорил, — неодобрительно произнёс Конюков. — Как мы по ему стеганули, так и он по нас.

— Ну и правильно, — отвечал несколько взволнованный Лопатин.

— В чём тут дело? — спросил Сабуров. — Ни в кого не попало?

— Нет, вот только ихнюю фуражечку попортило, — сказал Конюков, приподнимаясь и насмешливо двумя пальцами беря с края окопа лежавшую там донышком вниз фуражку Лопатина. — Они её, как целиться стали, сняли и вот положили. А немец, аккурат, как яиц в лукошко, туда осколков и насыпал.

Действительно, на дне фуражки лежало два мелких осколка, попавших в неё уже на излёте и не прорвавших фуражки насквозь.

Сабуров, вытряхнув осколки, посмотрел на фуражку.

— Все подумают — моль проела, никто не поверит, если расскажете, что осколки попали.

— А я не буду рассказывать, — усмехнулся Лопатин.

— Значит, это вы стреляли? — спросил Сабуров.

— Я... Вот по тем развалинам. Они мне сказали, там немцы сидят.

— Сидят, так точно, — подтвердил Конюков, — оттого и ответ дали, что сидят.

— А отчего сегодня так редко стреляете по ним? — спросил Лопатин. — Патроны бережёте?

— Зачем патроны, — ответил Конюков, — не патроны бережём, а чего же стрелять, пока его не видать. Как его видать будет, так и будем стрелять...

— Кончили разговор? — спросил Сабуров. — Кончили? Ну и хорошо, пойдёмте.

Когда они добрались до блиндажа Потапова, тот, встретив их на пороге, опять заговорил о пельменях.

— Очень прошу, хотя бы ради приезда гостя, а, товарищ капитан? — начал Потапов, и именно в этот момент сразу два тяжёлых снаряда разорвались позади блиндажа.

Сабуров толкнул Лопатина в блиндаж, а сам, прижавшись к стойке, стал ждать. Вслед за первыми спереди и сзади обрушилось ещё десятка полтора снарядов, потом начали рваться мины, и снова снаряды, и снова мины, и так продолжалось минут пятнадцать.

Стараясь перекричать грохот, Потапов уже давал приказания связным, и те по ходам сообщения бежали во взводы.

Сабуров поглядел на небо. Построившись гусиным клином, шли немецкие бомбардировщики. Он прикинул на глаз: отсюда трудно было разобрать, но казалось — их не меньше шестидесяти!..

После минутной паузы начала снова бить артиллерия. Сзади блиндажа вздымались чёрные фонтаны.

— Вот и кончилось затишье, — тихо сказал Сабуров скорое себе, чем Лопатину. — Потапов, — позвал он.

— Слушаю.

— Батальонный комиссар останется у вас, пока не кончится артподготовка. Выберете паузу и пошлёте его с автоматчиком ко мне. Я пойду в батальон.

— Товарищ Сабуров, я с вами, — попросился Лопатин.

— Нет, — отрезал Сабуров. — Сейчас мы с вами дискуссировать не будем. Потапов выберет минуту и пошлёт вас с автоматчиком.

— А не лучше ли...

— Всё. Здесь хозяин я. Петя, пошли...

И, выскочив из окопа, Сабуров и Петя быстрыми перебежками двинулись к дому, где помещался штаб батальона.

Затишье действительно кончилось, и Сабуров, переползая от воронки к воронке, подумал о том, что если самое большее через полчаса не начнётся немецкая атака, — значит, он ещё ничему не научился на этой войне.

После затишья шли уже пятые сутки боёв. Сабуров, пятую ночь спавший кое-как, проснулся от грохота канонады. Он пошарил рядом с собой свалившуюся с койки шинель, натянул её и только тогда, сев на койку, открыл глаза. В первый раз за войну он почувствовал головокружение: в воздухе плясали огненные точки, потом они превращались в сплошные огненные круги и вертелись перед глазами. Сегодня это было особенно некстати: предстояли и трудный день и трудная ночь. Вчера вечером батальонный разведчик казанский татарин Юсупов, бывший борец, кроме «языка», принёс ещё интересные сведения. Судя по его рассказу, за южными развалинами (как теперь в батальоне называлось разрушенное здание заводского клуба) оставался свободный проход, не охраняемый немцами. Юсупов беспрепятственно лазил по нему уже вторую ночь и уверял, что если обмотать чем-нибудь сапоги и не греметь автоматами, то можно через этот проход выбраться дворами в тыл к немцам и ночью перебить целую роту. Перебить целую немецкую роту было соблазнительным делом, но хотя Сабуров и доверял Юсупову, однако, прежде чем пойти на такое предприятие, хотел лично удостовериться в точности его донесения. Сегодня на одиннадцать часов вечера он назначил рекогносцировку. И вот опять не выспался, хотя, готовясь к рекогносцировке, специально хотел выспаться. И ещё это чёртово головокружение... Впрочем, впереди был целый день; всего тяжелее с утра, пока не расходишься.