Павел Северный - Сказание о Старом Урале

Хозяин уехал в столицу, а Шанежка по хозяйскому приказу вел дознание. Как ни старался, а за день ему признавалось два-три человека. Забивать насмерть опасался. Как ни вертел, все выходило плохо, а время летело, и в любой день мог прискакать гонец от хозяина с приказом отправить людей под башню. Было же этих живых людей на острове около трех сотен.

В самом Невьянске для Шанежки тоже не стало веселья, особенно после приезда Ревдикского оборотня. Мосолов все выше задирал нос, за всякую малость обидно обзывал Шанежку. Грубить же Прохору Шанежка не отваживался, памятуя хозяйский наказ. От волнения, злости и страха Шанежка на острове дурел и сатанел.

Ночь над Ялупановым островом бирюзовая от луны. Над лесными топями – марево белесого тумана. Обильно пролилась августовская роса. От ее водяных бус на земле прохлада. Тени расплывчаты и неярки из-за туманной дымки.

Дымятся костры, около них спасаются от гнуса люди. Поют унылые песни о своем горемычном бытье, где не поймешь, что больше жалит, хозяйская плеть или комары. Зябко людям от сырости, но и в избах и в ямах тот же гнус, впридачу к темноте и духоте.

Уже четыре дня, как Шанежка дознание прекратил. Выдохся!

На каменистой кромке острова в какой-нибудь сажени от начала зыбкой топи трепыхалось пламя костра, разложенного под корнями вывороченного дерева. Вспышки огня искалывали лоскут дыма кумачовыми и желтыми иглами. Капли осевшего тумана на кустарнике загорались блестками.

У костра, спиной к омшелому камню, сидел седой желтобородый доменщик Кронид из Шайтанского завода. Демидовские захребетники поймали его года два назад вместе с малолетним внуком. Даже на Ялупанов остров их пригнали вдвоем. Сейчас мальчик лежал на постланном зипуне, положив на дедушкины колени русоволосую голову, повязанную кровавой тряпицей. Утром у паренька подручные Шанежки дознавали про деда: думали, не выдержит дед, сдастся и откроется, чтобы спасти внука от порки, но старик молчал, только слезы точил.

Избитый паренек у костра все еще стонал от боли. Старик жесткой рукой неумело гладил обросшую длинными кудрями голову мальчика.

Огонь в костре поддерживал мужик богатырского облика. Он сидел прямо на земле, по-татарски поджав ноги. В демидовских вотчинах дали ему прозвище Головешка – был он углежог из-под Тагила. На бугорке чуть в стороне лежали еще четверо, укрываясь от гнуса холстиной дыма. Эти четверо давно завели протяжную песню про людскую долю и бесталанную жизнь.

Издалека в топях слышался рев сохатого, загнанного в трясину зверем. Лось давно ревел, но уже все тише и тише. Наконец рев совсем прекратился. Кронид сказал сокрушенно:

– Вот и зверя задушила топь!

Никто не обратил внимания на эти слова. Кое-где подавали голоса совы. Мальчик глянул на небо и заплакал. Кронид спросил ласково:

– Чего, родимый? Аль сон какой привиделся?

– Утра боюсь. Солнышка боюсь. Опять лупить станут.

– Ну нет, Петенька, боле не тронут. И так чуть душу живу, окаянные, не выхлестали.

В беседу деда с внуком вмешался углежог, протянул мальчику хлебную корку. Тот покачал кудрявой головой:

– Пить хочу, дяденька.

– Сейчас. Родничок тут под боком.

Мальчик приподнялся, отпил ледяной воды из оловянной кружки.

– Сохатый-то пошто смолк, дедушка?

– Засосало его в топи.

– Значит, не вызволил его господь?

– Из такого клятого места и господу нелегко живую тварь вызволить.

Из-за вывороченных корней показалась голова рыжебородого мужика в драной шапке.

– Ох и ласковый у вас огонек! Как тебе, Петюшка, можется? Дивился я утрось, как ты плети переносил. Сдюжил!

Мужик подошел к костру, огляделся воспаленным взглядом, снял шапку, стал объяснять, зачем явился к чужому костру:

– К нашей стороне гарь наносит. Душит меня кашлем хуже дыма и глаза до слез грызет. Земля в трясине горит. Оттого дух непереносимый.

Кронид кивнул.

– Торфяники горят. Сухота ноне. Слава богу, леса притухли, однако земляной огонь страшнее. Сам-то чей? Как величать?

– Макарычем зовут. С Чусовой пригнали. Люди сказывали, седни приказчику осьмнадцать душ открылось.

Углежог перебил презрительно:

– То слабожильные.

– Утром и я, кажись, откроюсь. Мочи нет боле.

– Да ты что? – удивленно спросил Кронид. – Дуреешь?

Как бы оправдываясь, Макарыч добавил со вздохом:

– Шесть разиков под плетями лежал. Хватит!

– Гляди-кось, шесть приступов вытерпел, а теперь открыться решил?

Углежог обозленно плюнул.

– Открывайся, дырявая душа! Небось Демидов к прежнему барину на руках тебя отнесет. Здеся как Сидорову козу драли, а там за убег еще почище отмолотят. Хлипкой народ пошел.

– Обещают не отсылать. А здеся под плетями все одно смерть.

– Ты мне лучше, браток, скажи, с чего это Демидову наши сознания понадобились?

– Блажит на старости. Подыхать ему скоро, вот и решил в поминальник наши имена записать.

Из четверки лежавших на пригорке поднялся молодой парень, перепачканный копотью и сажей, без рубахи, с грудью, исцарапанной до крови, и сказал:

– Другая тому причина. Розыск царица супротив невьянского хозяина подняла. Наши бары ее на это науськали. Захотелось им за нас деньги получить.

– С Демидова-то? Скажешь тоже!

– Истинную правду говорю.

– От кого дознался?

– У нас в Шайтанке весь народ про то знает.

– Коли так, почему не откроешься?

– Потому, не дурак. Не желаю, чтобы барину за меня еще деньги заплатили.

– Не мути нас присказками. Коли ведомо тебе такое – помалкивай в тряпицу. А то услышит кто из катов, всех нас за тебя закопают раньше Еремени, – забеспокоился Макарыч.

– Трус ты! В самый раз тебе только признаваться да и товарищей заодно выдать.

– На такое не шел и не пойду. Пошто обидное слово молвил?

– Все одно трус. Мне на все плевать. Я и самому Демидову скажу, что ему от розыска все одно не уйти.

– Погодите! Слушайте, братаны, в топи кто-то кашлянул!

– Блазнится тебе, Кронид.

Но все ясно услышали, как в тишине зловещих зыбунов кто-то кашлял.

– Живая душа ходит! – прошептал углежог. – Кому бы это по трясине шастать? Блазнится всем нам.

Кашель повторился ближе. Людей у костра охватила оторопь, когда зашевелились ветки ближних кустов. Из тумана вышел человек. Озираясь, приблизился к костру.

– Мир вам, люди добрые. Стало быть, у теплинки греетесь? Давненько я из лесу ваш огонек приметил. Невдомек было, кто в глухомани эдакой его палит. Хотел сторонкой обойти, да еле ноги вызволил. Болота тут.

– А ты, человече, хоть знаешь, где шел и куда пришел? – спросил пришельца пораженный углежог.

– Как не знать! Лесами и болотами шел.

– По трясине ты пришел, где ни зверю, ни человеку пути нет.