Павел Северный - Сказание о Старом Урале

– Прощайте, православные, – тихо сказал пришелец.

– Погоди! С вами решил, – не выдержал Кронид. Но первый шаг по топкой жиже сразу охладил решимость старика. Он остановился. – Нет во мне воли на это. Прощайте!

Пришелец потянул мальчика за руку, и кустарник, зашелестев, скрыл их из глаз. Оставшиеся ждали, что вот-вот послышатся возгласы: «Тонем! Спасайте!» Но люди вместо них услышали негромкое пение. Это пришелец затянул песенку.

Молодой парень с исцарапанной грудью упал на землю и зарыдал в голос:

– Мертвые мы с вами, братаны! Мертвые заживо, коли в чудо жизни поверить не можем! Поет тот человек. Слышите? Поет в топях. С песней по ней идет. Вон и Петюшка ему подпевать стал. Слышите? Вера в себя их ведет. А мы?

– Не выйти им из топей, парень! Не тужи. Кронид на верную смерть внука послал, – мрачно сказал углежог.

Старик плакал. Уже светало, и над болотами растворялась и таяла туманная мглистость. Оттуда, из этого тумана, еще доносились два человеческих голоса, мужской и детский. Но пение смолкло.

– Молчат! Слышите? Молчат! Сейчас закричат, – выкрикивал в исступлении углежог.

Но в тумане опять, словно в ответ на его выкрики, стало слышно пение ушедших...

По Каменному поясу снова разгуливала осень, разряженная в цветные сарафаны.

По горным заводам пошла молва, что Акинфий Демидов в этот раз не смог откупиться от розыска: послан, мол, императрицей в демидовские вотчины высокий следователь, сенатор князь Вяземский, чтобы дознаться до правды о тайных делах и беззакониях, на коих держится могущество заводчиков.

Однако эти слухи не пробуждали ни особенной радости, ни светлых чаяний в народе. Он знал: хрен редьки не слаще. Откроют следователи правду или не откроют, свалят они Демидова или не свалят, все равно хомут каторжного труда с народа не снимут. Не радовались вестям и уральские заводчики. Демидова они знали, а кому достанутся его богатства в случае падения этой уральской династии, – того не знали. Времена были темные, и ждать хорошего нового соседа не приходилось: могли прийти на Урал вместо Демидовых новые Шемберги...

Прокопий в Тагиле, а Никита в Невьянске получали тревожные известия от Акинфия из столицы. Прокопий хмурился, Никита запил горькую, еще пуще лютовал и в доме и на заводе.

На Ялупановом острове шло небывалое брожение умов, с тех пор как неведомый пришелец увел мальчика. Кое-кто отважился было пойти следом за ними, но сразу же на виду у товарищей погибали, проваливались, тонули с криками о помощи. Народ на острове волновался, готовый к бунту. Когда Шанежка снова приказал пороть и допрашивать, узники избили своих палачей. Досталось и самому Шанежке: он неделю пролежал в постели и больше на остров не показывался. Теперь всю власть над работным людом на заводе и на острове перешла к Прохору Мосолову. Его повадка при дознаниях сломила упрямство многих узников; но все же, когда настало время сгонять людей с острова под Наклонную башню, неопознанными осталось всего сто двадцать четыре души.

Не выходил у Саввы из головы злой хозяйский приказ насчет затопления подземелий: мол, уйдут все концы в воду...

Со страхом вынимал он из кармана крошечный сверток с половиной разрубленного кольца. Хорошо, если минует крайность, если никогда не соединятся в руках Саввы обе половинки кольца. Ну а если не минует? Если предстанет гонец со второй половинкой? Что тогда? Как ослушаться злой и беспощадной хозяйской воли? Жизни несчастных узников теперь поистине находились в его руках.

Каждый день спускался он в башенные подземелья, всматривался людям в лица, старался прочесть в них что-то кроме злобы. Он раздумывал о них все время, но простая мысль воспротивиться злодейству не приходила ему в голову. Савва все еще верил, что дело обойдется по-хорошему и вторая половинка кольца никогда не будет прислана. Просто, мол, перебудут люди под башней в кромешной тьме, покормят на себе вшей, погрызутся между собой из-за тесноты, а там, может, и надоест им таиться... Откроют свои имена, прежних господ, рассчитается Акинфий за этих людей с хозяевами, и уедут ни с чем столичные ревизоры.

Услышал Савва от людей сказ про таинственного пришельца, уведшего с собой с Ялупани по топям паренька. Он и сам вдруг поверил: если бы пошли за пришельцем все те, кого он позвал с собой, то и эти беглецы победили бы болотную смерть и спаслись. Савва понимал, почему не отважились люди поверить в самую возможность спасения: они стали рабами страха.

Неверие в собственные силы, ужас перед колдовским могуществом злой силы, к чьей власти уже привыкли узники, – вот чего они не смогли победить в себе и сдались внутренне... Они насмерть запуганы топями так же, как и сам он не сможет ослушаться приказа Акинфия об уничтожении новых улик.

В сумерки, накинув на плечи теплую шаль, Анфиса бродила по тагильскому дворцу.

Началось ненастье. Частый косой дождь развел на земле мокреть, наполнил до краев разъезженные колеи дорог. Сорванные с деревьев парка желтые листья плавали в лужах. Анфиса тосковала в одиночестве. Второй вечер ожидала возвращения Прокопия из Невьянска. Слышала от людей, что Ревдинский оборотень там вовсю разошелся, издевается над подневольным заводским людом. Слышала также, будто Никита под шумок вывозит из невьянского дворца к себе в Ревду Акинфиево добро. Прокопий и поехал туда, чтобы поберечь отцовское достояние от дядюшки, с коим никогда дружбы не водил.

Тревога хозяев передалась и Анфисе. Она замечала, что новые вести от отца из столицы все больше волновали Прокопия. Ей искренне хотелось отвлечь молодого хозяина от тяжелых дум, она надеялась даже заинтересовать его собой, а для этого наряжалась красиво, душилась и румянилась по-городскому, только Прокопий не замечал Анфисиных стараний. Сама она тоже тревожилась за будущее, но не за демидовское, а за свое собственное: падет на Демидова тяжесть опалы – придавит вместе с хозяевами и ее самое, домоправительницу Анфису. Придется тогда вернуться к тяжелому подневольному труду, заводскому рабству. В тагильском доме она уже так привыкла к роскоши, что сама стала казаться себе богатой барыней, имеющей незыблемое право помыкать людьми. Да и сам молодой хозяин, признаться, очень нравился Анфисе. Неужто он совсем не замечает ее красоты? Неужто он останется к ней так же холоден, как и его отец? Она подолгу смотрелась в зеркала и видела отражение пригожей женщины, а ни отец, ни сын не льстятся... чем же еще привязать их к себе прочнее, чтобы считали ее своей, близкой, а не простой служанкой?

Когда совсем стемнело, услышала перезвон бубенцов, смотрела, как Прокопий выходил из коляски. Пошла ему навстречу, остановилась в венецианском зале... Вот и он!