Александр Харламов - Перед грозой

Подерягин огляделся по сторонам. Его вплотную окружали люди разных возрастов и национальностей. Одни о чем-то шептались встревожено, другие стояли молча, но всех их объединяло одно, насквозь противное деду Федору, чувство жадного любопытства, которое легко можно было прочесть по их глазам, которые боязливо шарили по помосту в поисках жертвы. Каждый из них был уверен, что если они приглашены на это мероприятие в качестве гостя, то точно не примерят плотную удавку, висящую на перекладине, а значит можно и полюбоваться смертью другого и оттого еще более ярче оценить собственную жизнь.

— Прошу внимания! — на помост вскарабкался Бааде с прострелянной рукой. Его поддерживал и помогал молодой парень в полевой серой немецкой форме. Наверное, адъютант…Решил дядя Федора, чувствуя, как в толпе нарастает напряжение, повисшее в воздухе тяжелым удушливым облаком. Тишина наступила такая, что было слышно, как звякают металлические части немецких автоматов об их железные пуговицы при легком движении.

— Спасибо! — поблагодарил комендант, расхаживая возле приготовленной виселицы. — Все в курсе, что случилось в течении прошедших суток в нашем Городе и районе? — ответом ему была напряженная тишина. — Знаете…Но для тех кто не знает, тому расскажу. Для начала утром один молодчик отчего-то решил меня застрелить прямо возле дверей комендатуры. Слава Господу нашему, что в самый ответственный момент у него кончились патроны, и результатом его стрельбы так и осталось лишь мое прострелянное плечо! Несмотря на все уговоры моих помощников… — он кивнул в сторону круглолицего мужчины, топчущегося у помоста. — Я решил стерпеть и не проводить карательных операций. Но знаете, какое дело… — Бааде на секунду сделал вид, что задумался, а потом с улыбкой продолжил, — оказалось, что в этом городе моя жалость и мое снисхождение никому не нужно! В эту ночь был подорван путь, по которому следовал эшелон с нашими доблестными итальянскими союзниками. Опять по счастливой случайности никто не пострадал. И тут меня прорвало… — покачал головой Эрлих. — Я обращаюсь сейчас к вам, товарищи партизаны, я больше, чем уверен, что те, кто участвовал в этих акциях сейчас находятся здесь, либо тут на площади те, кто с ними сотрудничает. Я был готов вам простить личное покушение на меня, свою раненую руку, но подрыв эшелона я простить не могу, как комендант, как офицер Германского Рейха, которому фюрер доверил слепить из ваших скотских натур что-то похожее на человеческое…А потому мы вас будем учить! — он весело рассмеялся. — Нет ничего лучше, чем наглядный пример. А я просто уверен, что кто-то из вас наблюдает за этим все действом. Итак…Товарищи партизаны города спешу сообщить вам, что за каждую акцию вы будете расплачиваться согласно введенных мною сегодня тарифов. За раненого немецкого солдата и офицера — одна смерть невинного мирного жителя. За что-то более серьезное — десять жизней. Если честно, то я бы на вашем месте сто раз подумал, прежде чем устраивать какие-то провокации. Но я справедлив…О, Боги, пусть меня погубит моя доброта, но я считаю справедливым не начинать сразу с радикальных мер! Тем более если вы не знали о моих правилах! За эшелон, конечно, лучше бы десяток повесить стариков, женщин, детей…Но я обойдусь одной! — он театрально хлопнул в ладоши. И дед Федор, которого уже тошнило от омерзения, рассмотрел, как на помост вталкивают худенькую женщину средних лет. Ее платье было кое-где порвано, лицо избито, волосы растрепаны, но она была вполне узнаваема. Стоящая рядом полная женщина в белом платке, изумленно воскликнула:

— Да это ж, Танюша Сатина — учительница школьная!

— Она моего Ваську до пятого класса довела!

— А мой не доучился… Война ведь!

— Да она и дома преподавала! — подхватил кто-то из толпы. Народ на площади загудел, как растревоженный улей.

— Видите! — улыбнулся Бааде, подойдя к учительнице на помосте. — Вы сразу оценили мои правила игры…

Его крепкие пальцы в черных кожаных перчатках ухватили подбородок Сатиной свободной рукой и покрутили из стороны в сторону, словно рассматривая ушибы и ссадины, полученные при аресте. С большим сожалением на лице комендант отвернулся от нее, возвратившись к публике, затихшей в ожидании финала, но это был явно не конец истории. Подумал Федор, увидев полу сумасшедший блеск в глазах коменданта.

— Жизнь этой молодой красавицы, умницы и, наверное, комсомолки на вашей совести, товарищи партизаны. Помогите даме, Клаус! — махнул рукой, жадно осматривая толпу. Шпигель торопливо подтолкнул Сатину в веревке. Руки девушки были связаны за спиной, потому и удавку накинул ей на шею он сам.

— А кто же у нас исполнит волю мою, а? — Бааде увидел в толпе Полухина, стоявшего недалеко от Подерягина, который прятался, как мог, уверенный, что в этом страшном спектакле и ему уготована роль. — Кто тут у нас? Бургомистр Полухин! Прошу на сцену…

Василь весь какой-то съежившийся, сгорбленный с низко опущенными плечами поплелся на помост, поминутно спотыкаясь на ровной брусчатке. Народ настороженно смотрел на его движение, провожая где-то заинтересованными, где-то полными ненависти взглядами.

— Это наш передовик! Лучший бургомистр, я бы сказал! Именно в его вотчине была попытка подрыва эшелона, потому ему и досталась честь нанести смертельный удар.

В какой-то момент Федору стало жалко Петькиного кума. Он выглядел затравленным, жалким и испуганным, прекрасно понимающим, что сейчас придется убить невинного человека, убить, чтобы спасти свою жизнь. В глазах Василя стояли слезы. Он боялся поднять голову, чтобы не напороться на осуждающие взгляды горожан. Бааде его ломал, ломал при всех раз и навсегда, отрезая ему все пути к отступлению.

— Василий…Прошу к станку! — комендант указал на короткий рычаг, вмонтированный в помост. Сатина не рыдала и не плакала. Наоборот была спокойна и умиротворенна. Глядя прямо перед собой, она что-то шептала очень тихо, практически про себя.

— Василий! — повысил голос Эрлих, видя, что Полухин не двигается.

— Полухин! — Клаус Шпигель толкнул его вперед чуть сильнее, чем надо было. Он запнулся, но устоял на ногах.

— Прошу… — кивнул снова на рычаг Бааде.

Толпа затихла, замер и дед Федор, чувствуя, как отчаянно бьется его собственное сердце, готовое выпрыгнуть из груди.

— Не…ее.. — замотал головой Полухин что-то невразумительное.

— Вы что-то хотели сказать? — позади бургомистра щелкнул взводимым курком Шпигель.

— Аааа! — кажется, в этот момент Василь вместе с криком зажмурился, дернул за короткий рычаг, распахивая под Сатиной пустоту, в которую ее хрупкие точеные ножки мгновенно провалились. Тело дернулось на затянутой петле, закачалось под собственным весом. Учительница захрипела и затихла. Толпа выдохнул. Плакал в этот момент не только Федор, вытирая рукавом пиджака слезу, покатившуюся по небритым щекам холодной струйкой. Плакала вся площадь.