Александр Харламов - Перед грозой

— Во сколько вас разбудить? — спросил он, когда комендант города прикрыл глаза и засопел простуженным носом.

— Где-то в девять, Герхард. В десять я уже должен быть молодцом! — произнес Эрлих и провалился в липкое забытье.

Серые предрассветные сумерки закрылись в окошко избы Подерягиных, заглянув внутрь. Прокукарекал в сарае петух, играя побудку. Акулина заворочалась на печи, намериваясь просыпаться, чтобы справиться по хозяйству. Ганс и Вилли, обнявшись, спали на твердой лавке, негромко похрапывая. Дед Федор осторожно, чтобы никого не разбудить встал со своего места, пробираясь к выходу.

— Вы куда, бать? — спросонья спросила невестка, протирая глаза.

— До ветру… — буркнул старик, хватая крючковатый костыль. — Спи еще!

После душной горницы на улице было довольно прохладно. Федор Алексеевич поежился от побежавших по крепкой спине мурашек. Накинул вчерашний костюм, заляпанный грязью, а потому брошенный в сенцах. Попробовал застегнуться, но нескольких пуговиц на нем так и не обнаружил. Видать, вчера во время их бегства с партизанами где-то за ветку зацепился. Махнул рукой с сожалением на него, запахнув обе полы поплотнее.

Собака Жучка возле будки лениво приоткрыла один глаз, наблюдая за хозяином. Когда поняла, что ничего съестного он ей не несет, и вовсе, гремя цепью, забралась в будку.

— Говоров! — позвал тихо дед Федор командира партизанского отряда, приоткрывая дверь сарая. — Тарас Павлович! — окликнул он бывшего нквдэшника.

В сене завозились. Стог зашуршал, и из-под него стали выползать ребятишки. Заспанные, измазанные, как и он, засохшей грязью.

— Здорово ночевали, ребятня! — поздоровался Подерягин, осматриваясь по сторонам. Никого чуть свет не вынесло ли на улицу. Никто не сможет ли подглядеть за тем, как будут уходить партизаны.

— Доброе утро! — Настена быстро переплела свою короткую косу, спрятав ее под серый берет. Рядом Вениамин и Пашка вместе с Говоровым приводили себя в порядок.

— Подремать хоть удалось? — спросил их Федор, помогая им отряхнуться.

— Всю ночь гудело, тарахтело в стороне железки. Немцы восстановили линию, наверное, — то ли спросил, то ли решил Говоров.

— Ничего, первый блин он завсегда комом.

— Нас искали?

— Не особо, — отмахнулся Подерягин, — но уходить вам надо немедленно. Ко мне бургомистр подселил двух фрицов. Оба пока пьяные в дупель, но как проснуться…

— Я понял! — торопливо произнес бывший начальник НКВД. — Проводите?

— А то как же…

Дед Федор захромал к калитке, выпуская ребят на улицу, затянутую предрассветным туманом. Собаки по улице, почуяв чужих громко залаяли.

— С Богом! — поторопил их Подерягин.

— Спасибо, Федор Алексеевич! — Говоров протянул ему руку, прощаясь.

Возникла неловкая пауза. По глазам Подерягин видел, что бывший начальник НКВД делает это полнее искренне, но что-то внутреннее, обиженное ему не давало так сразу все простить и сделать шаг навстречу. Он помялся и, глядя куда-то в сторону, пожал сухую крепкую ладонь майора.

— Через Лучку дорогу знаете? — на всякий случай уточнил строгим голосом дед Федор.

— Разберемся! — рассмеялся Говоров, прекрасно понимая, что возможно сейчас в душе Подерягина, которого все и всегда считали врагом советской власти, произошел значительный перелом, о котором сам старик и не догадывается. — Спасибо еще раз… — кивнул ему на прощание Тарас Павлович, бросившись догонять своих ребят, которые скрылись уже вдали, перейдя широкую луговину.

— Вот тебе и ядрена шишка! — ухмыльнулся дед Федька, ступая к дому, думая о том, что скажи ему кто-то года три-четыре назад, что ему придется укрывать у себя в сарае майора НКВД, а потом и радоваться этому в душе, то он с удовольствием набил бы этому рассказчику морду.

— Ну и кто это был? — на пороге избы в домашней юбке стояла Акулина, уперев руки в бока, позади нее выглядывала хитрая рожица внучки Шурочки.

— Друзья… — буркнул дед Федька, проходя в дом.

— Таких друзей… — догнали его в спину слова невестки.

— Тсс! — обернулся он, расслышав громкий топот сапогом по горнице. — Наши квартиранты, мать их за ногу, проснулись.

На пороге сеней, сладко потягиваясь, стоял немец в одной нательной белой рубахи. Он улыбался широким ртом с толстыми губами, позади него топтался второй, весь в веснушках. На вид им обоим можно было дать лет двадцать пять, если не меньше. Оба не создавали впечатления нацистов, а скорее напоминали обыкновенных работяг с завода, только разговаривающих с жутким акцентом.

— Ком! Ком! — позвал рыжий деда Федьку. Указал пальцем на ведро, а потом сделал вид, словно умывается.

— Кажется, он просит помочь… — проговорила Акулина, у которой сердце ушло в пятки от мысли, что было бы, если эти двое проснулись бы чуть раньше и увидели дедовых гостей.

— Стой! Я сам… — буркнул дед, у которого при виде квартирующих в его избе фашистов снова испортилось настроение. Он полил свежей колодезной водой на руки немцу сначала одному, потом второму. Акулина к тому времени приготовила на стол. Похлебав жидкую кашу, солдаты раскланялись и ушли по своим делам, наверное, к бургомистру, который стал у них тут единственным начальником. Федор вместе с Колькой управился с хозяйством, накормил курей, которых осталось всего десять штук несушек. Поправил покосившийся плетень, забив стоянок на угол забора, ведущего к соседям, и через пару часов решил, что пришло время перекура. Присел на завалинку, скрутив ароматную козью ножку, набитую собственным самосадом, которым Подерягин втайне гордился. Рядом с ним устроились внуки: Колька, мастеривший Шурочке свистульку из камышины, и сама девочка с тряпичной куклой, прошлой зимой сшитой матерью на ее день рождения из своей старой юбки.

— Деда… — протянула задумчиво Шурочка, причесывая маленькими пальчиками волосы куколки, сплетенные из суровых ниток.

— Да, Санечка! — понемногу потеплело. Солнце поднялось повыше, прогревая холодную после ночи землю.

— А папка скоро вернется с войны?

— Нескоро, внученька, нескоро…

— А почему он письма нам не пишет? Мамка, я слышала, ночью плакала, да причитала, что может, сгинул ее родименький Петюшка… — девочка с точностью повторила интонации матери, услышанное вчера, но из уст ребенка это было смешно слышать.

— Брешет, дура! — заругался дед Федька, нахмурившись. — Брешет, окаянная! Жив Петро! Жив! Я сердцем родительским чую, что жив! А маменька ваша, что сеть дура! Мы ж сейчас в оккупации, кто ж ей письма с фронта доставлять будет. Ваш папка в Красной армии служит. Только говорить об этом… — Подерягин кивнул в сторону сельской площади, где в доме бургомистра скрылись их постояльцы, — нашим квартирантам не след…Понятно?