Абрам Каган - Преступление и совесть

— Наш «Союз русского народа», — начал он, — удерживал православный народ от погромов…

Зал заволновался, кое-где послышались смешки.

— Господа депутаты! — Марков напряг все свои силы, чтобы его голос не утонул в нарастающем со всех сторон гуле. — Наша Государственная дума должна знать, что вскоре наступит время, когда не только пух и перья полетят из перин, но и кровь прольется…

— Провокатор!

— Вот так откровение!

— Безбожник! — раздавались со всех сторон негодующие возгласы.

Но оратор уже не мог остановиться.

— Берегитесь переполнить чашу терпения — гнев народный не знает границ! — изрекал он.

Что творилось в эти минуты! К трибуне устремился темпераментный Фридман: подобно неустрашимому бойцу бросился он на своего лютого врага. Ему казалось, что если враг повержен хотя бы здесь, на этой трибуне, уже никогда не возвратится пора страданий, унижений и позора. Но это был минутный порыв. Разве Марков и Пуришкевич одиноки?.. А если поразмыслить, кто стоит за ними?

Ковенский адвокат понимал, что обречен, но он был честен и в своих стремлениях и в своей идейной беспомощности.

— Почему Марков спешит навстречу Фридману? — допытывался Ходошев.

— Ему хочется первым получить оплеуху.

— К чему это?

— Ну, произойдет скандал, возникнет подсудное дело со свидетелями, с прессой для правых, которых якобы обвиняют… Одним словом — сенсация!

Однако до рукоприкладства дело не дошло. Почувствовав суровый взгляд Ниселовича, Фридман взял себя в руки и вернулся на свое место. И тут на весь зал прозвучал голос Маркова:

— На, на тебе, Нафталь Маркович, мою правую щеку! — Он как-то резко вдруг вытянулся, картинно выгибая шею.

— А вы подставьте раньше левую… — отозвался кто-то в зале.

Место Маркова-второго на трибуне занял социал-демократ Гегечкори — кавказец с большими, темными глазами и густыми усиками, которые щеточкой чернели под длинным тонким носом. Его импозантная фигура и мощный голос произвели впечатление даже на политических противников. К тому же природа наделила его завидным даром красноречия. Гегечкори слушали.

— Что вы делаете — пуришкевичи и марковы? Вы отдаете себе в этом отчет? — Гегечкори говорил спокойно и внушительно. — Вы стремитесь рассорить мирных людей, натравливаете одну часть населения на другую. Вы способствуете развитию низменных инстинктов, разжигаете национальную и религиозную вражду между народами, которые всегда жили в ладу и которым нечего делить…

Из правого лагеря раздался оглушительный свист. «Вон! Вон!» — гремели голоса Пуришкевича и Тимошкина. Кое-кто из депутатов затыкал уши.

— Что представляет собой «Союз русского народа»? — продолжал оратор. — Не только в России, но и за границей, всему миру известно, что он объединяет человеконенавистников и сторонников всего отжившего, осужденного неумолимым ходом истории. Это люди, потерявшие совесть. Не правда ли, господа депутаты, вы удивляетесь, что я, говоря об этих людоедах и головорезах, применяю такое понятие, как совесть?..

— Убирайся вон! — Атмосфера в зале накалялась. Председатель прилагал все усилия, чтобы унять безудержные страсти.

В минуту затишья Родзянко предложил Гегечкори сойти с трибуны. Правые топали, хлопали крышками пюпитров — продолжать выступление было немыслимо. И уж тем более никакой речи не могло быть о мире и согласии…

И все же каким-то образом удалось провести голосование. Большинством голосов была отвергнута поспешность в решении вопроса о диком и глупом документе, подброшенном в парламент черносотенцами.

— Ну, коллега из Киева, — сказал Кузнецов, обращаясь к Ходошеву, когда они вышли на улицу в этот знаменательный апрельский вечер, — теперь можно вольнее вздохнуть. Когда домой собираетесь?

— Вероятно, сегодня.

— Почему такая спешка?

— По законодательству Марковых мне надлежит своевременно убраться из Санкт-Петербурга, иначе…

— Иначе?

— Мне прикажут убраться.

— Ах да, я и забыл: вы ведь инородец…

— Зато этого не забываю я.

Они постояли, вдыхая весенний воздух, а потом медленно пошли. Перед ними расстилалась прямая улица; в строгом порядке на ней стояли столбы, увенчанные электрическими фонарями, напоминающими детские воздушные шары.

Где-то звонко стекали по трубам весенние воды, пробуждая у Ходошева добрые надежды. Он ускорил шаг.

— Вы торопитесь, коллега?

— Спешу на поезд. Чем скорее я уеду, тем будет лучше.

Всю ночь Вера Чеберяк не сомкнула глаз. Зачем вызывает ее Павел Мифле? Она вовсе не желает встречаться с ним… Когда-то Вера плеснула ему в глаза соляной кислотой… Лучше было бы избавиться от него, но какая-то жалость шевельнулась в ней тогда, хотя, несомненно, ей все сошло бы с рук. Не впервой ей такая работа.

Перед ней как живой стоит Мифле. Летние сумерки… Она видит его стройную фигуру в светлом костюме, желтых туфлях фасона «шими» — последний крик тогдашней моды. Холеную его шею схватывает белоснежный воротничок «фантази». Вера сидит на скамье в Царском саду над Днепром и глядит на гладкую поверхность реки. Сияющие нагловатые глаза… Он склоняется к ней… Вера и теперь чувствует на руке этот страстный поцелуй. Дрожь пробегает по телу при одном воспоминании о его прикосновениях, слух приятно щекочет вкрадчивое «пардон, мадам». Для нее, жены мелкого чиновника, такое обращение необычно…

Изящной тросточкой кавалер сбрасывает со скамьи упавший листок и просит разрешения присесть рядом. Прямой нос, глаза слегка прищурены, но их томный блеск выдает скрытое возбуждение и отличное расположение духа. Вера отстраняется, а он пододвигается ближе и спрашивает о чем-то, мешая русские и французские слова. Неважно, о чем он говорил. Тот летний вечер над Днепром растаял как сон…

С этого все началось. Верке-чиновнице не привыкать к уличным знакомствам. Обычно она не испытывала при этом ни удивления, ни смущения. Но этот француз чем-то увлек ее. Вере представилось, что Мифле предначертано вырвать ее из когтей преступного мира. Этот вечный страх, боязнь потерять свободу, даже на короткое время! Она привыкла к мысли о тюрьме, как люди привыкают к своему физическому недостатку. Она знала, что такое тюрьма, — и там она не скучала. Но всегда искала силу, которая могла бы вывести ее к другой жизни, заманчивой и красивой…

Еще в детстве педагоги и знакомые прочили Вере с ее незаурядной внешностью и несомненными способностями карьеру актрисы, завидную будущность. Актрисы из нее не получилось, развеялись розовые девичьи мечты, медленно перераставшие в скучные будни.

Вера всегда стремилась в мир, где она могла бы стать хоть маленькой, но королевой. «Взгляните в мои глаза, — говорила она как-то одному своему поклоннику, — и вы увидите, где мой мир и где я должна обрести свое счастье».