Абрам Каган - Преступление и совесть

Шишов подбежал к двери, раскрыл ее и проворно, вовсе не по годам, выбежал в коридор. Через минуту вернулся и сообщил:

— Господин прокурор только что вошел к себе в кабинет.

— Господин Чаплинский? — переспросил Буковский.

— Вы уж сами напишите, господа судьи, — сказал Голубев, отодвинув на край стола бумагу, на которой начал было писать, и быстро вышел.

Шишов взял со стола бумагу и, даже не взглянув на своего коллегу, изорвал в клочки. Затем брезгливо бросил их в корзину, вытащил платок и вытер им руки.

Буковский молча отвернулся от Шишова, но, не выдержав, спросил:

— Чего он хотел, Леонтий Иванович?

Сделав несколько шагов по комнате, Шишов молча взял газету «Киевлянин» и приблизился к Буковскому.

— Понимаете, Василий Павлович, — сказал он, — если уж Пихно и Шульгин осмелились такое напечатать в этом органе, то это означает…

Буковский увидел, что у Шишова загорелись глаза, запылали щеки, поэтому он поднялся и с интересом спросил:

— Что это означает, Леонтий Иванович?

— Это означает, что зря студентик кипятится, а вместе с ним и наш Чаплинский. — И после небольшой паузы, во время которой Шишов смотрел коллеге прямо в глаза, добавил: — Вот так, господин Буковский…

Когда Шишов, успокоившись, опять сел на свое место, он услышал шепот Буковского, тот что-то бормотал себе под нос. Наконец Буковский сказал вслух:

— Собственно говоря, что нам до этого, Леонтий Иванович, какое это имеет к нам отношение?

Шишов даже подскочил от такого замечания. Он выхватил табакерку, набрал щепотку табака, неловким движением всунул в ноздри и сказал:

— Что значит? Очень многое, главное — правда! А правда ведь наша жизнь! Вот что, Василий Павлович, господин Буковский!

Что в этот день творилось в редакции газеты «Киевская мысль»!

Что творилось на улицах!

С раннего утра мальчишки — продавцы газет — сновали по улицам, рынкам и площадям, выкрикивая, что сегодня в газете «Киевская мысль» напечатана статья о том, что открыты настоящие убийцы Ющинского.

Люди, никогда не читавшие эту газету, и те, кто вообще был далек от каких-либо газет, простые люди, совсем неграмотные, хватали по два-три экземпляра — для себя, для родных или соседей. А то как же? Почти уже полтора года весь мир потрясало это темное дело — и вот наконец найдены убийцы! И кто нашел их? Русский журналист Степан Иванович Бразуль-Брушковский. Этот тихий, скромный труженик пера стал героем дня.

Часа в два дня из Киевского окружного суда позвонили в редакцию. К телефону подошел Исай Ходошев.

— Несколько экземпляров? — переспросил сотрудник редакции.

— Да, в киосках невозможно достать даже одного экземпляра.

— А разве ваше ведомство не получает газету? — удивился Ходошев. Но на этот вопрос ответа не последовало.

Когда Ходошев повесил трубку, его подозвал к себе Всеволод Чаговец.

— Мне кажется, — сказал он, — что такой опытный репортер, как вы, Исай Давидович, должен знать, что нашу газету не читают в судебных кругах.

— Я думал, они уже начали читать, — попробовал оправдаться репортер.

— Начали? — рассмеялся Чаговец и обвел глазами комнату. Увидев Лирова, он окликнул его: — Моисей Ильич, а Моисей Ильич!

У Моисея Ильича была привычка смотреть поверх очков. Улыбка его заключала в себе нечто язвительное, желчное. «Лиров улыбается желчью», — говорили о нем. Теперь, услышав, о чем речь, он прижмурил один глаз, за лацкан притянул к себе Ходошева и зло сказал ему:

— Молодой человек, раввина или цадика вы когда-нибудь видали?

— Видал, Моисей Ильич.

— Видали? Так, вероятно, знаете, что свиного мяса он в рот не берет?

— Знаю, Моисей Ильич.

— Тогда вы не должны забывать, что для учреждений, где работают чаплинские, буковские, щегловитовы, наша «Киевская мысль» так же запретна, как свиное мясо для фанатичного набожного еврея. О Голубеве и Пуришкевиче и говорить не приходится. Не забывайте, что в нашей газете упоминаются такие недопустимые и отвратительные для них слова, как социализм, революция. Кроме того, в ней работают такие набожные евреи, как вы, например.

— Или вы, к слову сказать, господин Лиров, — пошутил Ходошев.

— Я? Я давно уже оправдан, а эти слова для меня очень хорошо пахнут. Да к чему мне вам сказки рассказывать, если сами знаете их не хуже меня… Так вот, если разговариваете с таким чиновником, не задавайте ему сложных вопросов.

Послышался хриплый, прерывистый смех. Лиров и Ходошев увидели, что Чаговец хочет спичкой зажечь свою набитую трубку, но она никак не разгорается. Он кашляет, смеясь:

— Так-так, Моисей Ильич, учите, учите нашего Шерлока Холмса, а то он вскоре у самого Щегловитова захочет взять интервью для нашей «Мысли».

— Скажете, плохое интервью я взял у Чаплинского? — Ходошев хотел весь этот эпизод обратить в легкую шутку.

— Да, сенсация номер один! — Лиров поднял указательный палец.

— И какая сенсация! — поддержал его Чаговец.

— Так и говорите, — рассмеялся сам Ходошев.

В это время в комнату вошел священник, сопровождаемый швейцаром.

— Вот этот господин, — сказал швейцар священнику, указывая на Ходошева, — вам пояснит все, что вас интересует. Исай Давидович, выслушайте, пожалуйста, батюшку.

И швейцар вышел.

— Садитесь! — предложил Ходошев пришедшему.

Три газетчика ожидали, что скажет священник.

— Благодарю! — Священник осторожно сел на подвинутый ему стул. Из-под его широко разросшихся бровей выглядывали ищущие глаза. — Я из Лавры, — начал он. — Евстафий меня звать. — Он сильно закашлялся и протянул руку, словно прося воды.

Лиров мигнул Ходошеву: принеси, мол, воды.

— Сейчас, сейчас, батюшка.

— Ничего, пройдет. Астма меня донимает. — Принесенный стакан воды священник отодвинул. — Я хотел бы, молодые люди, познакомиться с автором сегодняшней статьи… С Бразуль-Брушковским хотел бы познакомиться… Скажите, он христианин?

— Сейчас, батюшка, позвоним ему. Какой телефон у Бразуля? — Ходошев поискал в записной книжке. — Сейчас, сейчас, батюшка. Да вот он: 15–63. Сразу же позвоню ему. — Ходошев вышел в соседнюю комнату и вскоре вернулся. — Договорились, он живет совсем недалеко отсюда — в начале Крещатика. Он сказал, если пожелаете подождать, так он скоро придет.

— Я подожду.

Подняв полу серой рясы, священник достал из кармана брюк платок и стал вытирать глаза.

— В прошлом году меня вызвал прокурор, — начал рассказывать он, — прокурор Чаплинский. Позвали меня в дом, что напротив памятника Хмельницкому, и там он со мной долго беседовал об убийцах отрока. Очень тяжелая беседа была. А сегодня я прочитал в вашей газете подробно об этом убийстве. И вот я пришел узнать, так ли все произошло, как в газете повествуется. Ах, господи, какая безумная жертва… Неужели этот Бразуль-Брушковский всю правду знает?.. Меня тогда Чаплинский припугнул… — Священник опять закашлялся.