Абрам Каган - Преступление и совесть

— Меня не интересуют ваши бумажки. Что вы хотели мне сказать? — спросил Бразуль-Брушковский, поднимаясь с кресла.

— Сидите, сидите, господин Бразуль. Это еще не все. Мы хотим, чтобы вы перестали шантажировать Веру Владимировну Чеберяк.

— И это все? Значит, разговаривать больше не о чем! Пойдем, Исай.

— Подождите, зачем спешить? Неужели испугались? — спросил Голубев.

— Нет, я не боюсь, вы боитесь, — сказал Бразуль и с достоинством добавил: — Вы боитесь правды…

Голубев рассмеялся:

— Слышишь, Анатолий, мы боимся правды, ха-ха-ха! Скажи им, что готов уже обвинительный акт для еврея с черной бородой. Весь мир наш — все прокуроры, все эксперты, все судьи, все министерства, сам господин император… — Неожиданно Голубев тронул Бразуля за рукав: — Садитесь, пожалуйста, Степан Иванович. А вас как величать? — обратился он к Ходошеву.

— Гвоздев, Иван Тимофеевич.

— Как вы сказали?

— Иван Тимофеевич.

— Ах да, Иван Тимофеевич. Анатолий, вели подать… — Голубев подмигнул Шишову, и тот немедленно выскочил из комнаты. — Вот вкусим немного коньяка с закуской… Степан Иванович, к чему нам, русским людям, спорить между собой? Мы вам… — И тут он достал хрустящий чек. — Вот вам…

— Подлец! — воскликнул Бразуль, и не успел Голубев опомниться, как оба — Бразуль и Ходошев — покинули кабинет.

Вернулся Шишов, приведя официанта с подносом, уставленным яствами, и удивленно спросил:

— Где они?

Голубев ничего не ответил, только убрал чек обратно в бумажник.

— Мендель! Мендель! Бейлис! — тормошил Бейлиса его сосед по камере.

Но куда там — Мендель не просыпался, и крики продолжались.

Испуганный сосед стоял перед ним, тянул его за руки, но никак не мог разбудить.

Сосед потянул Менделя за рубаху, попробовал поднять его с постели, закричал над ухом: «Проснись, Мендель!» — но и это не помогло. Тогда он стал тащить Менделя за ноги, всеми силами стараясь поставить его на пол.

И вот Мендель уже сидит на койке, сжав виски руками.

— Что с тобой, Бейлис?

Тяжело дыша, Бейлис, словно помешанный, дико глядит на соседа, вытирающего пот с его лица и раскрытой шеи.

— Успокойся, Мендель…

Чадящий фитилек нырял в грязном масле, давился от угара, от которого сильно закашлялся Бейлис, но вот каганец испуганно рванул слабым огоньком, склонился в сторону и погас.

— Расскажи, Мендель, что с тобой случилось? — допытывался в темноте сосед.

— Злой сон, Гаврило, очень злой…

— Плюнь на всякие сны, чоловиче.

— Сон — наполовину провидец, — прошептал Бейлис.

— Чепуха! Байки! — успокаивал его сосед.

Бейлис все еще вытирал пот и поглядывал на дверь.

Гаврило махнул рукой в сторону двери, как бы говоря этим: они не обращают внимания, будь спокоен.

Но замки забряцали, все десять замков запертой двери, и гнусавый голос надзирателя послышался уже в самой камере:

— Кто это потушил огонь, падлы! — Подлив масла в каганец, он снова забормотал: — Подлецы… подлецы… портят электричество… Ироды! — бросил он на ходу и бочком вышел.

— Более приятных слов он для нас не находит, — сказал Гаврило, прислушиваясь, когда замки перестанут щелкать.

— Ох, какой злой сон, Гаврило, очень злой… — не унимался Мендель.

— Плюнь на сны, говорю же я тебе.

В этот момент слабо загорелась электрическая лампочка над дверью и осветила грязные, вытертые стены камеры. В глазке в двери показались пронизывающие глаза, они проверяли, освещает ли электрический свет всю камеру. Очевидно, глаза убедились, что так оно и есть, и перестали беспокоить обитателей камеры.

— Относительно снов — ты, Мендель, так кричал, так рычал… Вот послушай меня… — Заметив движение Бейлиса, который хотел рассказать свой сон, Гаврило положил руку ему на плечо. — Не надо, Мендель, — сказал он, — лучше выслушай меня.

Хотя Бейлис сидел в тюрьме уже вторую зиму, ему все же было трудно среди ночи определить, который шел час. Время в тюремной камере не чувствовалось. Сколько стража ни требовала прекратить разговоры и уснуть, арестанты не слушались и потихоньку разговаривали, а то ведь можно погибнуть от тоски.

Теперь начал свой рассказ сосед Менделя по камере:

— Я находился тогда в Киеве на заработках. В селе мои пухли с голода, особенно резала мне сердце младшая девочка Ориська — нежная, бледнолицая. «Тату, — просила она, — хлиба!» А где я возьму ей кусок хлеба, когда все село пухнет? А здесь, в Киеве, меня не хотели принять на Южно-русский завод — у меня паспорта не было. И я валялся у своего земляка на Демиевке. Однажды мне приснилось, что я нашел клад и закупил полную подводу ржи. Еду я и везу тяжелую телегу с рожью, еду к себе домой, в село, а навстречу мне выбегают все мои, а впереди — маленькая бледная Ориська, бежит ко мне с протянутыми ручонками, кричит: «Тату, а хлиба прывиз?» И у меня праздник, Мендель, настоящий праздник, можешь сам понять… — Гаврило замолчал.

Прошла минута, две, три — сосед молчит. Бейлису показалось, что он уснул.

— Гаврило! — потихоньку окликнул Бейлис.

А тот молчал. Тишина стала давить, Бейлису было трудно дышать. «Гаврило, Гаврило!» — звал Бейлис, а он все не отзывался. Тут уж Бейлис поднялся со своей койки, поставил ноги на влажный пол, и стоило ему только дотронуться до плеча соседа, как тот снова заговорил:

— И вот я говорю тебе, Мендель, что после такого сладкого сна должна была наступить сладкая явь, не так ли, Мендель?

— Так, так, — подтвердил Бейлис.

— Так можешь выслушать про мою долю… Голодный, пришибленный, я на следующий день ходил по киевским улицам, глядел на богатые витрины магазинов на Крещатике и на Фундуклеевской улице и все время думал о своей Ориське. Из окон глядят на меня свежие рогалики, маком посыпанные, калачи с румяными щечками, и я думаю: какие вкусные… Ах, Мендель, Мендель, ты когда-нибудь голодал? Тяжело это, Мендель, ей-богу. Сердцу больно, когда вспомнишь, что и я сам хлебороб… Думал так, загляделся на хлеб по ту сторону стекла, и… бес его знает — толкнула меня нечистая сила, я протянул руку, стекло разбилось, схватил калач и бежать, бежать… — Гаврило снова прервал свой рассказ.

Бейлис слышал, как тяжело дышит сосед, но молчал, ожидая, пока тот не заговорит сам.

— …и так я прибежал аж в Лукьяновскую тюрьму… — И после небольшой тяжелой паузы: — Вот тебе и сон, сладкий сон!.. Плюнь, Мендель, на сны… — закончил Гаврило и горько рассмеялся и закашлялся так, что не смог остановиться. Кашлял и плевался, плевался и кашлял, пока выплюнул сгусток крови.

— Снова? — сказал сам себе Бейлис. — Что с тобой делать, Гаврило? Ты сам себя не жалеешь. Тебе бы молчать, поменьше разговаривать, несчастный ты человек. А ты говоришь и говоришь…