Абрам Каган - Преступление и совесть

И вот присяжный заседатель услышал голос молодого судейского чиновника:

— Скажите, свидетель, у вас было ружье?

— Ружье? Пугач!.. — еле слышно ответил маленький, худенький мальчик и быстро заморгал испуганными глазами. Председатель суда попросил мальчика повторить сказанное. Мальчик сжался, как ежик, на которого нападают, выставил острые плечики, и все в нем стало острым и напряженным — он защищался от того типа с тестообразным самодовольным лицом.

Чиновник допытывался у мальчика-свидетеля, стрелял ли он из своего пугача в голубей. Ему известно, что пару голубей мальчик купил за десять копеек и тех же голубей продал Андрюше за двадцать копеек. На это мальчик ответил не сразу и от растерянности втянул небольшую голову в плечи.

Дурасевич даже поднялся с места и со злостью в голосе повторил вопрос о голубях, которых мальчик купил за десять копеек и продал за двадцать.

— Да, да, продал за двадцать, — детский голос падает в зал и перекликается с воспоминаниями крестьянина: мальчиком он тоже вскармливал голубей, менял их, покупал и продавал, так что же в этом плохого?

Присяжный заседатель этого не понимает. Он замечает, что Дурасевич поглядывает в сторону присяжных заседателей, взгляд его торжествующий, довольный. Что он хочет этим сказать? A-а… крестьянин понимает: он поймал мальчика на том, что тот заработал десять копеек. Так вот чем провинился этот чернявенький худощавый ребенок, который дрожа стоит, словно под прицелом сотен глаз, и не может спрятаться от града вопросов, которые сыплются на него. И тут в допрос вмешался адвокат Карабчевский, красивый, стройный человек с благородным лицом, которое с самого начала привлекло внимание присяжного заседателя.

Спокойным изящным жестом Карабчевский подобрал упавшие на лоб волосы и мягко обратился к мальчику:

— Скажите мне, свидетель, вы долго держали голубей до того, как продать? Долго их кормили?

— Месяц, — послышался слабый робкий голос.

«Ага», — обрадовался присяжный заседатель. Он почувствовал, что многие в зале вздохнули свободнее. Он увидел вокруг себя довольные улыбки, только у морского страшилища — у Шмакова — лицо потемнело и большие опущенные усы начали двигаться.

— Значит, вы ничего не заработали? — спросил тот же мягкий голос.

— Нет, ничего.

— А игрушку, пугач, вы подарили Андрюше?

— Да, подарил.

Крестьянин обрадовался и посмотрел на Дурасевича, который сидел точно сдувшийся воздушный шарик, простреленный детским пугачом. А навел детский пугач адвокат с благородным лицом.

Еще один напряженный день процесса. Председатель Болдырев просто изводил сегодня защиту своими беспрерывными замечаниями. Он перебивал и обрывал задаваемые вопросы в самые решительные моменты, когда кто-нибудь из защитников прижимал свидетеля обвинения. Сколько профессионального такта и выдержки понадобилось защите при таком поведении председателя суда! Адвокатам пришлось нелегко, особенно Грузенбергу — единственному еврею из всех защитников Бейлиса.

Сегодня на суде давала показания Вера Чеберяк. Как она выкручивалась, эта то ли пианистка, то ли фельдшерица-акушерка, под градом вопросов, которыми ее засыпали Карабчевский и Зарудный, Григорович-Барский и Грузенберг! Как она вертелась, извивалась, словно змея, которая продолжает вертеться и извиваться, если отрубить ей хвост или даже кусок туловища.

Казалось, что близится конец, еще мгновенье — и ее припрут к стенке. Но тут вмешивается председатель, не дает отрубить змее отвратительную голову. И змея выворачивается, выскальзывает из рук защиты и продолжает шипеть. Это была борьба! С одной стороны — необычайный интеллект, блестящий ум лучших адвокатов, с другой — нечестная игра.

После тяжелого дня в зале суда Грузенберг прилег отдохнуть. И, лежа на своей кровати в первоклассном отеле, он перебирал в уме все моменты сегодняшнего заседания. Напротив адвоката, на другой кровати, отдыхала его красавица супруга, не захотевшая отпустить прославленного мужа одного на этот тяжелый процесс. Ее предупреждали, что киевские «союзники», во главе с главным заводилой, студентом черносотенцем Голубевым, охотятся за светлой головой Грузенберга…

Роза Гавриловна каждый день приходила вместе с Грузенбергом на заседания суда, высиживала до конца и вместе с ним возвращалась в гостиницу. Сегодня она не выдержала — усталая, издерганная, ушла, не дождавшись конца заседания. В глубоком сне она теперь тяжело дышит и, верно, видит во сне процесс, слышит мудрые вопросы, замечания мужа и его коллег, от которых гражданские истцы Замысловский и Шмаков, председатель суда Болдырев извиваются, как змеи…

А что снится Грузенбергу? Он не спит, он только закрыл глаза и погрузился в легкую дремоту воспоминаний. Он видит Санкт-Петербургский зал окружного суда в 1903 году, ровно десять лет тому назад, когда на скамье подсудимых сидел студент Киевского политехнического института Пинхос Дашевский, который с финским ножом в руках бросился на организатора кишиневского погрома — на Паволаки Крушевана — и тяжело его ранил. Бледный, истощенный, с небритым лицом, Дашевский смотрел в одну точку. Он, вероятно, вспомнил, что не захотел стрелять в погромщика из револьвера, потому что за Крушеваном по улице шла женщина с двумя детьми. Дашевский побоялся, что может, не дай бог, попасть в нее или детей. В последнюю минуту он решил воспользоваться финским ножом. Его целью было не убийство. Он хотел, чтобы весь мир узнал: за погромы и насилия еврейская революционная молодежь, несмотря на то что не одобряет индивидуальные акты мести, все же будет расплачиваться кровью.

Тогда, на петербургском процессе, Грузенберг смотрел в чистые, одухотворенные глаза Дашевского и думал о старом библейском изречении: око за око, зуб за зуб. Как адвокат, человек закона, он, Грузенберг, не признавал этого принципа, но покушение на черносотенца, совершенное Дашевским, было ему по душе. В его сердце кипела обида за страшные издевательства, стыд и страх, которые претерпевал еврейский народ; раны подвергнутых погромам были его ранами; истязания и издевательства требовали мести. И вот Дашевский стал тем кулаком, что ударил погромщика и облегчил мучения народные.

Лежа теперь в номере киевской гостиницы, Грузенберг вспоминал слова прокурора, обвинявшего идеалиста Дашевского. Обвинителем тогда выступал многообещающий обер-прокурор Щегловитов, нынешний министр юстиции Российской империи — Иван Григорьевич Щегловитов, мозг и организатор процесса Бейлиса.

И еще один символический факт: гражданским истцом пострадавшего погромщика Паволаки Крушевана выступал печально известный адвокат Шмаков, тот самый, что сидит теперь в зале суда напротив Грузенберга. Своими маленькими заплывшими глазками он словно спрашивает у каждого: «А Шнеерсона вы знаете, Файвеля Шнеерсона знаете?» Бегающие глазки Шмакова ищут еврея с бритвой в зубах. Они смеются, когда им кажется, будто присяжные заседатели, эти простые русские и украинские люди, которых силой пригнали сюда, молчаливо соглашаются с ним, с этим зажравшимся помещиком, ненавидящим свой родной народ так же, как и так называемых инородцев.