Дэвид Кертцер - Похищение Эдгардо Мортары

Гарибальди был не единственным человеком, увидевшим беллетристический потенциал в драматичной истории Мортары. Уже вскоре после похищения Эдгардо появилось сразу несколько пьес на эту тему. Наиболее значительной из них была «Гадалка» ( La Tireuse de cartes ) — на ее премьере, состоявшейся в Париже 22 декабря 1859 года, присутствовали сами император с императрицей. Драма была навеяна делом Мортары, но содержание ее существенно переосмыслено, чтобы привлечь более широкую публику, причем действие было перенесено во Францию XVII века. Сюжет этой драмы подробно пересказывался в Monitore di Bologna , где пьесу хвалили за то, что она «воскрешает в памяти историю, потрясшую весь мир, и вызывает сочувствие к ее героям» [358] Monitore di Bologna , приложение к № 11 (15 января 1860 года), с. 1–2. Вступление к пьесе описано и Исидором Каэном в «Chronique du mois», Archives Israélites, январь 1860 года, с. 47–48. По-видимому не желая оскорбить религиозные чувства католиков, драматург представил дело так: воссоединившись с матерью, ребенок все-таки не отвергает свою новую религию. . Пьесу вскоре перевели на итальянский язык и показали в Болонье в том самом месяце, когда отца Фелетти выпустили из тюрьмы [359] Corriere dell’Emilia , 19 апреля 1860 года. .

Учитывая дух времени, совсем неудивительно, что в Италии инсценировки истории Мортары выливались в восхваление национального объединения и в поношение папского правления. Но для соответствия такой цели требовалось придумать более удовлетворительную концовку. Действие самой известной из этих пьес, La famiglia ebrea («Еврейское семейство»), написанной Риккардо Кастельвеккьо в Милане в 1861 году, происходило в Болонье в 1859 году, однако похищение главного героя — еврейского мальчика, тайно крещенного домашней служанкой, — произошло, согласно сюжету, двадцатью девятью годами ранее. Хотя мальчика вырастили иезуиты, в его душе все эти годы тлела ненависть к тем, кто лишил его родителей, и он стал тайным вожаком болонских сторонников объединения Италии.

В последней сцене этой пьесы, когда в Болонье происходит восстание патриотических сил, герой наконец воссоединяется со своим отцом-раввином. Кардинала-легата арестовывают, но прежде чем его уводят, он злобно бросает раввину: «И все-таки вы не насладитесь плодами своей победы. Я посеял раздор в вашей семье: отец — иудей, а сын — христианин!»

«Вы забываете, — возражает раввин, — что уже взошла звезда свободы, и ее свет разгоняет туман предрассудков и невежества. Христиане и иудеи, протестанты и католики станут одной семьей. Все мы пожмем друг другу руки на алтаре единой нации и назовемся одним именем: итальянцы!» [360] Riccardo Castelvecchio, La famiglia ebrea. Dramma in quattro atti ed un prologo (1861). Не израсходованный до конца драматический потенциал дела Мортары в Италии оказался снова востребован сравнительно недавно: в 1983 году вышел роман, в основу которого легла эта история. См. Pier Domiano Ori e Giovanni Perich, La Carrozza di San Pietro (1983).

Любопытно, что в двух пьесах, итальянской и американской, написанных одновременно, имя Эдгардо было заменено на более еврейское на слух имя — Беньямино/Бенджамин. Американская драма, лишенная того романтического патриотизма, который пронизывал итальянскую пьесу, стала просто продолжением антикатолической полемики, вспыхнувшей в США благодаря делу Мортары. Не оставляя ни малейших сомнений относительно своего содержания, пьеса называлась «Мортара, или Папа и его инквизиторы». Действующими лицами были: отец Мортара, его сын Бенджамин, папа Пий, кардинал, монахи и инквизиторы — и даже английский раввин по имени Монтефиоре.

Пьеса представляла собой крайне жестокую и крайне антикатолическую по духу мелодраму. Безумный папа кричит инквизиторам, чтобы те «бросили в тюрьмы всех евреев до одного». Кардинал жестоко пытает Мортару, добиваясь сведений о его племяннике, бежавшем от папского правосудия. Инквизитор, с удовольствием вывихивая Мортаре пальцы и обливая ему руки кипящим маслом, угрожает подвергнуть пыткам и его сына: «Я вздерну на дыбе твоего сына и выжгу ему глаза, я сдеру кожу с его ступней и заставлю ходить по песку, я поджарю его заживо и положу на битое стекло» и так далее в том же духе [361] H. M. Moos, Mortara: or the Pope and His Inquisitors; a Drama (1860). .

Что одинаково ясно звучит в обеих этих пьесах — это двусмысленное положение маленького Эдгардо, который как бы идет по узкой черте, отделяющей геройство от подлости. В итальянской инсценировке отец заявляет, что убьет сына, если окажется, что тот сделался «иезуитом», хотя ввиду более светского характера, который приобрела в этой пьесе вся история, такая отцовская кровожадность объясняется скорее патриотическими, нежели религиозными чувствами. А сам Эдгардо/Беньямино прекрасно понимает, что, воспитывая его, священники просто стремятся превратить его в очередное «орудие угнетения». Это двусмысленная формулировка, поскольку речь может идти об угнетении вообще. Однако для еврейской части публики она была вполне конкретной. Их веками сгоняли силой на проповеди, которые читали выкресты, они с детства слышали предостерегающие рассказы о выкрестах-фанатиках, которые жгли Талмуд и крестили несчастных еврейских детей, поэтому они-то отлично знали, в какого именно дьявола может превратиться Эдгардо/Беньямино.

Опасения относительно того, что сам Эдгардо может стать врагом собственного народа, прямо высказывались в антипапской литературе еще в ту пору, когда Эдгардо было без малого девять лет. Один французский памфлет, написанный в 1860 году, отразил эти настроения, описав возможную судьбу, ожидавшую маленького Эдгардо: «Ребенок станет не христианином, каким он должен быть, следуя Евангелию, а — перо замирает над этим словом — иезуитом! [Устав этого ордена] находится в противоречии с законным, истинным христианством. Кем еще станет это невинное дитя, как не орудием этого ордена, одним из его миссионеров, гонителем евреев, гонителем собственного отца?» И автор этой брошюры, написанной во Франции еще до появления пьесы Кастельвеккьо, заключает: «Возможно, в этот самый миг мы услышим, как его родители кричат в сердечном сокрушении: „Видит Бог, лучше бы ему не родиться на свет!“» [362] Edgar Mortara, dédié aux pères et aux mères de toutes les nations et de toutes les religions [фр. «Эдгар Мортара, посвящается отцам и матерям всех стран и религий»] (Paris,1860), pp. 20–21.

Осенью 1860 года в газете L’opinione nazionale появилась статья. В распоряжении газетчиков появилась жуткая новость об Эдгардо. По-видимому, церковные власти, с восторгом обнаружив у Эдгардо певческий талант, кастрировали его, чтобы он занял недавно освободившееся место в хоре Сикстинской капеллы. Начальник французских войск на службе папы в Риме генерал Ламорисьер будто бы энергично выступал против операции. Эта история — если не сама операция — ударила по больному месту. О том, что такие операции проводятся, говорили уже давно. Например, Александр Дюма сообщал, что, приехав в Рим несколько лет назад, он увидел объявление в окне цирюльни: «Здесь кастрируют мальчиков». В 1860-х годах Эмилио Кастелар, испанский путешественник, посетивший Ватикан, докладывал о слухах, будто в ватиканских хорах вечно недостает голосов сопрано, «потому что не находится таких бессердечных семей, которые из любви к золоту согласились бы пожертвовать своими маленькими сыновьями». Однако в глазах представителей Святейшего престола газетная публикация лишь подтверждала их мнение о том, что шумиха вокруг Эдгардо — всего лишь оскорбительная антипапская кампания, развязанная врагами церкви. 13 октября в Giornale di Roma было помещено категорическое опровержение слухов о кастрации мальчика [363] Volli, «Il caso Mortara nell’opinione pubblica» , p. 1136; Castelar, Ricordi d’Italia , p. 7. .