Александр Бубенников - Годунов. Кровавый путь к трону

И главной участницей – героиней заговора против самого талантливого и храброго военачальника в роду суздальских Рюриковичей Шуйских стала Екатерина Григорьевна, свояченица Годунова (сестра его супруги Марии), отравительница Скопина-Шуйского. На знатных крестинах в доме князя Воротынского 23 апреля 1610 года злобная дочь Малюты Скуратова, по сообщению летописца, показала свое истинное лицо коварной убийцы комбинированным зельем-ядом из мышьяка и ртути:

«Сия же злая диявола советница, яко мед на языке ношаше, а в сердце меч скова, и пронзе праведного и храброго мужа, прииде нему с лестию, нося чашу меда с отравою. Он же незлобивый, не чая в ней злого совета по сродству, взев чашу и испить ю».

Летописные детали пира и убийства отвратительны в своей мерзкой достоверности: отравить молодого храбреца на поле боя, но осторожного в быту князя было чрезвычайно сложно, он не притрагивался к вину, ел с общего стола шумного веселого пира. Но мог ли он отказаться от чаши хмельного меда, предлагаемой из рук кумы и близкой родственницы? В тот же час ему стало плохо. Одни летописные источники пишут, что у князя пошла носом кровь, он ослабел и был унесен с пира, чтобы скоро умереть. Другие источники добавляют, что у князя на кровавом пире «пустися руда из носа и рта». Пусть читатель отметит эти знаковые детали убийства, они пригодятся в дальнейшем нашем повествовании…

Исследование останков молодого военачальника в 1963 и 1995 годах при вскрытии княжеских захоронений в приделе Архангельского собора зафиксировало присутствие опасной «предельной» дозы мышьяка и ртути, как основополагающей причины смерти. Собственно, предельную дозу мышьяка и ртути, обнаруженных в останках Скопина-Шуйского, имеет смысл взять за базу и норму отравления в долях миллиграммов. Так вот, относительно того, как лечили занемогшего царя Федора, вина и меда он, естественно, как инок-постник, не пил, но потреблял из рук лечащих врачей «ядовитые» лекарства. Действительно, при вскрытии царской гробницы в останках Федора Ивановича было обнаружено жуткое количество мышьяка: 0.8 мг на 100 г массы. И это при том, что в останках Михаила Скопина-Шуйского, исторический факт отравления которого достоверен и не вызывает сомнения, доза мышьяка составляет 0.13 мг.

Если учесть, что мышьяковое зелье действует на организм гораздо быстрее, чем ртутное, то можно заключить: царя Федора его убийцы хотели «сплавить» на тот свет «быстро», в последние день-два его 12-дневного лечения «от недомогания». Интересно и другое, что в останках Скопина-Шуйского оказалось столько же яда, что и в останках матери Ивана Грозного, великой княгини Елены Глинской. Когда цареубийцам нечего бояться каких-то расследований, они травят жертв мышьяком в составе «комбинированного яда» – и концы в воду.

До мертвого царя Федора Блаженного, между прочим, последнего из рода московских Рюриковичей, почему-то уже не было никакого дела. Раз у того не осталось «законных царских наследников», и царевна Феодосия умерла три года назад, то никто из претендентов на стол – ни бояре из партий Шуйских и Романовых, ни правитель Борис Годунов – не горели желанием выискивать причины смерти бездетного царя в преддверии династического кризиса и надвигающейся смуты с самозванцами-мстителями.

Не проявил себя в выполнении «родственного долга» перед зятем-царем Годунов: царский саркофаг был изготовлен небрежно, мастер-резчик в слове «благочестивый» сделал грубейшую ошибку и вырезал вместо буквы «Б» букву «Г», словно отказывая юродивому царю Блаженному в благочестии; полным неуважением к царю было то, что в гробнице был установлен неприлично бедный для погребения первого лица царства убогий сосуд-кубок для святого миро.

Но есть ли основания обвинять лично Годунова в отравлении зятя-царя? Может, это дело рук Екатерины Григорьевны или Марии Григорьевны, а то и двух сестер, «злобных» дочерей Малюты Скуратова (при равнодушном бездействии правителя, «умывшего руки»)? Ведь одна из сестер «засветится» в более позднем отравлении своего ближнего родича – чего ей жалеть юродивого постника и балласта в схватке за престол партий Шуйских, Романовых и лично властителя Годунова?…

Стоит согласиться с таким заключением: смерть Федора Блаженного была выгодна Годунову в 1598 году и невыгодна была ему смерть Дмитрия-царевича в 1591 году. Невиновен был Годунов в 1591-м и формально невиновен в 1598-м. Равнодушен был в 1598-м к смерти последнего московского Рюриковича. Но если бы смерть Дмитрия-царевича в 1591-м открывала путь Годунову на престол, разве он убоялся бы кровопролития? Вряд ли – не 15 мая 1591 года, а месяцем, годом позже царевич был бы все равно обречен на жертвенное заклание… Вот эту обреченность рода последних московских Рюриковичей чувствовали многие русские люди, поэтому главным виновником смерти обреченных на смерть «последних царей» по привычке считали правителя Бориса Годунова – надо же, даже в благочестии пышных царских похорон отказал юродивому царю Блаженному…

До времени физического появления самозванцев, первого претендента на царский престол Гришки Отрепьева, выдававшего себя за «спасшегося», «воскресшего в Смутном времени» царевича Дмитрия Ивановича, было еще далеко – если смотреть с колокольни кончины царя Федора Блаженного в начале 1598 года… Но феномен «самозванства» на царский престол – причем впервые в русской истории в полном объеме трагедии и фарса он явился на стыке XVI и XVII веков! – это был «политический спрос» на самозванство, поскольку возникло «предложение» в обиженном, возбужденном обществе, которое не созрело для выборных, «не природных» царей и готово было предпочесть им представителей «законной», «природной» династии московских Рюриковичей…

Чтобы ввести в действующие герои романа новую историческую фигуру «Дмитрия Ивановича» (проявившего себя в Угличе 15 мая 1591 года, заставившего задремавшего сторожа церкви Спаса бить в набат «по трем погибшим Дмитриям Ивановичам»), автору этих строк придется сослаться на воспоминания польского посланника Сапеги. Тот после похорон царя Федора в феврале 1598 года сообщил, что правитель Годунов имел при себе в своей свите «двойника-приятеля», похожего на Дмитрия, сына Марии Темрюковны, второй жены Ивана Грозного, и царя Ивана IV, которого Годунов хотел выдать за покойного Дмитрия Ивановича, если самого правителя не изберут на царский престол.

Ознакомившись с этими парадоксальными мемуарами Сапеги о появлении в свите Годунова «двойника-приятеля», ярый поклонник государственных деяний Бориса Федоровича историк С. Ф. Платонов решительно подчеркнул в этом сообщении-парадоксе ряд исторических нелепостей, в частности, этот «Дмитрий Иванович» назван сыном Марии, но не Нагой, а Марии Темрюковны Пятигорки. С. Ф. Платонов жестко оппонирует польскому посланнику: «Если судить по рассказу Сапеги, московские люди плохо помнили, чей сын и какого возраста был Димитрий, кем ему приходилась Нагая…»