Вячеслав Кеворков - Каждому свое

— Когда мы на Восток без остановки шли, вся эта знать военная мундиры из сундуков вытащила, железные кресты нацепила и руку вверх научилась вскидывать. Хайль фюрер орали до хрипоты. А вот теперь его же взорвать решили. Вот им и цена. И правильно фюрер их теперь на виселицах, как вонючие гирлянды, велел развесить!

— Полностью с вами согласен, эти сапоги хотят фюрером расплатиться за все, чего не сумели сами, — неожиданно поддержал их сидевший за соседним столиком молодой человек в жилетке.

Он встал из-за стола и, сильно хромая, направился в сторону единомышленников.

Адмирал расплатился, вышел на улицу и двинулся в обратный путь к дому. Солнце продолжало старательно греть землю, но тем не менее дышать стало куда легче. Он шел по пригородному вычищенному лесу, пытаясь разобраться в бесконечных путаных тропинках и таких же мыслях, стремительно закручивавшихся в тугой узел.

Понятие «немецкий народ», всегда казавшееся ему расплывчатым, но обязательным, теперь представлялось как нечто, противоречащее его восприятию самого себя, а потому абсурдным. Сегодня он — блестящий морской офицер, проплывший под и над водой все моря, стал, как теперь говорят, просто «сапогом», проигравшим все сражения.

Мысль оборвалась в тот момент, когда перед глазами возникло серое современное трехэтажное здание с модной плоской крышей. Он редко смотрел на этот дом с бокового фасада, а потому не сразу признал в нем свое пристанище.

— Господин адмирал, через час ожидается прибытие ваших гостей, у нас все к приему готово, — почти по-военному доложила идеально воплощавшая амплуа мажордома пожилая дама.

Адмирал поднял на нее глаза, и на его лбу сложились три глубокие складки.

— Спасибо.

Поднявшись к себе в кабинет, адмирал опустился в кресло, прикрыл глаза и вновь погрузился в размышления. Еще вчера задуманный приятный вечер в окружении людей своего круга выглядел событием и приятным, и заурядным. Сегодня же после посещения местной пивной привкус был совершенно иным. Все, что ранее казалось безусловным, стабильным и прочным, вдруг пошатнулось, показалось дряхлым и даже вовсе нежизнеспособным и никчемным. Адмирал откинулся на спинку кресла, глянул поверх стола на противоположную стену, и вдруг ощутил на себе суровый взгляд отца, который мрачно и в упор смотрел на него с портрета, выполненного каким-то незадачливым художником. Отец никогда не говорил пространно, но всегда внятно и конкретно. Вспомнились слова:

— Послушай, Вильгельм, я ведь тебе уже однажды сказал свое слово: не лезь в политику. Политика — это отхожее место для проходимцев и дилетантов. Ни к чему нормальному и созидательному не пригодных. Кроме лжи и зловония от них ничего не исходит. У нас в роду все были металлургами, до грязных дел не опускались. Твои дед, отец, наконец, твой старший брат Карл, поднявшийся до генерального директора у такого гиганта как Тиссен, все мы посвятили жизни металлу, и он нас не подвел. Когда ты родился, я с первым зубом положил тебе в рот серебряную ложечку в надежде, что и ты…

Монолог отца был прерван стуком в дверь.

— Господа гости прибыли! — доложила прислуга.

«Зачем я это затеял в такое неподходящее время? — с досадой спрашивал себя адмирал, выходя к гостям. — Все это просто пир во время чумы».

Единственный, кого он в этот вечер действительно желал бы видеть, а, точнее, слышать, был уже довольно известный в Берлине пианист Хельмут Маурер, дом которого располагался по соседству. Близкое соседство и искренне трогательное отношение адмирала к музыке позволяли музыканту чувствовать себя легко и непринужденно в доме военного столь высокого ранга.

После небольшого фуршета пианист подошел к роялю, открыл крышку, обнажив клавиши. А когда опустил на них руки, гостиная наполнилась музыкой, завораживающей своей красотой и изысканностью. Казалось, музыка, стремительно вторгшаяся в это помещение, способна легко развеять мрак, со всех сторон подступавший к этому зданию. Звуки музыки нарушил телефонный звонок, оглушивший, словно набатный колокол. Прислуга бросилась к аппарату и быстро поставила его на стол перед хозяином, держа провод над головой.

— Канарис. Слушаю вас, — как можно тише ответил он трубке.

— Шелленберг. В исполнение приказа шефа гестапо Мюллера я должен арестовать вас.

Адмирал опустил руку с трубкой, лицо приняло необычное выражение, но он тут же взял себя в руки.

— Что ж, приезжайте.

Шелленберг появился в сопровождении хауптштурмфюрера СС. Адмирал поднялся из кресла и пошел навстречу вошедшим, по дороге судорожно размышляя, следует ли арестованному подавать руку исполнителю приказа об аресте? Вопрос решил без труда и привычно вошедший вслед за Шелленбергом эсэсовец, громко рявкнув, отнюдь не в светском тоне:

— Посторонним покинуть помещение!

Испуганно цепляясь друг за друга, благородная публика покинула гостиную. Крышка рояля осталась открытой.

— Вам что, нужна отдельная команда? — повернулся эсэсовец к пианисту.

В ответ на очевидную и недопустимую грубость тот легко пробежался тонкими пальцами по клавиатуре, громко захлопнул крышку инструмента и, приложив к губам указательный палец, произнес вполголоса:

— Тсс! Господин хауптштурмфюрер, истинная музыка требует тишины и покоя, чем и отличается от барабанного боя на плацу. Желаю вам успеха в благородном деле!

Тот возмущенно сглотнул, но не успел ответить. Шелленберг предостерег его упреждающим жестом:

— Не ввязывайтесь в дискуссию с интеллигентами! Кроме неприятностей и возни, ничего не получите.

Адмирал решил воспользоваться образовавшейся паузой.

— Господин Шелленберг, прошу вас пройти ко мне в кабинет.

Оставшись наедине с Шелленбергом, адмирал, понизив голос на октаву, сказал:

— Дорогой Вальтер, надеюсь, вы всегда догадывались, что я отношусь к вам с особой симпатией, по достоинству оценивая ваши интеллектуальные качества. Что же касается меня, мой жизненный земной путь подошел к концу, и вы это знаете.

— Господин адмирал, в военных архивах обнаружены дневники с вашими записями двадцатых годов с несомненно критическими высказываниями в адрес национал-социалистического движения, тогда еще не партии. О фюрере там нет ни слова, но сегодня после преступного покушения на него, на это могут взглянуть несколько иначе.

— А потому, Вальтер, оставьте меня минут на двадцать в одиночестве.

— Что ж, но учтите, дом окружен и попытка…

Шелленберг словно споткнулся, вспомнив слова рейхсфюрера Гиммлера, сказанные накануне: «Если адмирал предпочтет самоубийство аресту, не препятствуйте этому».

Адмирал словно угадал его мысль. Неспеша подошел к секретеру, достал оттуда пистолет в кобуре и положил его на стол.