Вячеслав Кеворков - Каждому свое

— Тогда соберитесь и предоставьте в мое распоряжение из вчерашнего списка… — Генрих вынул блокнот и глянул в него, — заключенного… Дубровского.

Шарфюрер сорвал телефонную трубку:

— Хоппе. Семьдесят седьмого срочно ко мне!

Генрих хотел сесть за стол, но передумал. В комнате было душно и жарко. Он бросил взгляд через окно и пожалел, что не сделал этого раньше.

Метрах в десяти от барака стоял вкопанный в землю стол, окруженный скамейками и прикрытый с одной стороны зеленым кустарником.

«Как же я раньше до этого не додумался?» — Генрих собрал все бумаги в папку, вышел из барака и направился к скучавшему на воле столу.

— Простите, господин майор, вы куда? — В голосе Хоппе смешались раздражение и досада. — Здесь ведь комары, мухи и всякие мерзкие гусеницы!

— Пора бы знать, Хоппе, что именно из мерзких гусениц появляются невиданной красоты бабочки.

Пожав недоуменно плечами, Хоппе удалился. Правда, ненадолго. Разложив на столе папку с бумагами, Генрих сел на скамейку, поднял голову и увидел приближающуюся фигуру Дубровского в сопровождении Хоппе.

Внешний вид узника ничем не отличался от вчерашнего, но все же двигался он намного бодрее, да и плечи расправил на всю унаследованную от природы ширину. По крайней мере так хотелось видеть Генриху.

— Садитесь, — предложил он, устало опустив голову, а когда поднял, немало удивился.

Прямо перед ним, в привычной позе, упершись взглядом в землю, сидел Дубровский, а на лавке слева, направив немигающие глаза в никуда, — Хоппе.

— Хоппе, вы свободны.

Но свобода как осознанная необходимость представилась Хоппе сейчас совершенно лишней по сравнению с неосознанным, но столь оправданным служебным любопытством. Поэтому при словах майора он неохотно поднялся и, соблюдая минимум формальностей, направился к бараку.

— Ну как, удалось за ночь все переварить? — поинтересовался Генрих.

— Почти все. Остались еще некоторые белые пятна.

— Пятна будем выводить, но не все сразу.

— Мой побег из лагеря.

От досады при этих словах Генрих принялся растирать виски обеими руками.

— Какой побег? Кто-нибудь отсюда бежал? Ты будешь официально и вполне легально переведен в другое место, и еще… Если в ближайшие дни кто-нибудь поинтересуется, когда тебя вызывали и о чем беседовали…

— Уже интересовались. Вчера после обхода меня вызвал оберштурмфюрер Кляйст и спросил, о чем со мной беседовали «приезжие». Я сказал, что просили написать биографию.

Генрих на секунду задумался, после чего вырвал из блокнота лист бумаги и положил перед Дубровским:

— Пиши: «Обязательство о неразглашении».

— На каком языке?

— Лучше по-немецки. Пиши. Я обязуюсь все сведения, которые стали мне известны в ходе бесед с офицером Генерального штаба, хранить в строгой тайне. Я предупрежден, что в случае разглашения вышеуказанных сведений в устной либо письменно форме буду привлечен к ответственности согласно имперскому закону «Об охране государственной тайны». Поставь подпись. Выучи эти два абзаца наизусть и процитируй оберштурмфюреру, когда он вновь проявит интерес к твоим беседам с «приезжими». Немцы уважают свои законы, потому что боятся их.

— Это верно, — Дубровский глянул за спину и, убедившись, что они одни, продолжил. — В лагере есть один отчаянный парень, бывший политработник. По идиотской идее начальства он добровольно перешел к немцам, чтобы у них в тылу вести работу среди наших военнопленных.

— Почему «идиотская» идея?

— Потому что те, которые посылали с этим заданием, не удосужились ознакомиться с обстановкой в концлагере. Здесь ведь одно лишнее слово скажешь — десятеро побегут доносить, чтобы получить лишний обед. К тому же он наполовину еврей, хотя выдает себя за украинца, и потому уверен, что его рано или поздно разоблачат, и тогда один путь — на конюшню, оттуда — в печь, а жаль, ведь парень боевой. По-немецки говорит лучше них самих. Мог бы быть полезен.

— Фамилия?

— Антон Скиба, блок 4. Только учтите, он единственный многоязычный переводчик в лагере, и они не захотят…

— Дорогой мой, пора тебе уже знать, что в Германии люди поступают не по желанию, а по приказу. — Он помолчал. — Ладно, прощаемся до завтра. Мне еще пять человек пропустить надо.

Ужин вечером прошел скромно. Переваривали не столько съеденное, сколько увиденное за день. Все устало молчали. Первой из-за стола поднялась Карин, и, сославшись на позднее время, удалилась к себе. Штурмбанфюрер Руге предпочел и вовсе ни на что не ссылаться. Он поднялся, кивнул на прощание и молча покинул унылое общество, не уточнив, на что он намерен его поменять.

— Воспользуюсь ситуацией, — решил заполнить образовавшуюся паузу Шниттке. — Берлин настаивает на том, чтобы мы сворачивали здесь работу и возвращались на прежние места. Насколько я понимаю, этого требует несколько осложнившееся положение на фронтах.

— Что касается меня, то я завершаю работу на этой неделе оформлением двух кандидатов и хотел бы вывезти их из лагеря лично.

Обе брови полковника сначала дружно взлетели вверх, но тут же рухнули на место.

Генрих продолжал:

— Как я понял, лагерь — это государство вне государства. Люди здесь существуют по законам, ничего общего не имеющим с законами рейха.

— Что ж, я думал несколько о другом, но пришел к тому же выводу. И поэтому, договорившись с Берлином, мы обещали финансировать переодевание и транспортировку отобранных нами людей. Это, как мне представляется, даст с самого начала некоторую гарантию от произвола.

— Великолепно.

— Но за это великолепие вы несете полную ответственность перед военным трибуналом, как только поставите свою подпись под актом о…

— О получении товара?

Шниттке несколько мгновений внимательно разглядывал Генриха.

— Думаю, большие неприятности в жизни вам приносил ваш язык. То есть когда вы начинали говорить…

— Куда больше, когда я молчал. — Генрих, улыбаясь, неопределенно покачал головой.

— Что ж, до завтра.

Генриху нравилось подниматься по скрипучей лестнице этого дома. Ему казалось, что мелодии скрипа под ногами при каждом восхождении отличались друг от друга. Правда, сегодняшняя чем-то удивительно напоминала вчерашнюю, и женский голос, прозвучавший в темноте, был такой же тихий, но настойчивый, как вчера. Он глянул в пространство под окном, где заканчивалась антресоль.

За небольшим исключением, все напоминало вчерашний поздний вечер. Правда, бутылка была иной формы, а Карин сидела в другой позе.

— Простите, Генрих, за эгоизм, но я не в состоянии переварить все, что накапливается за день, одна. И потому призываю на помощь вас. Для начала предлагаю выпить, и притом первую рюмку — молча.