Нина Попова - Заре навстречу [Роман]

Ефрем Никитич сжал кулаки и только одно слово проронил глухим от ярости голосом:

— Варначьё!

— До поры до времени об этом никому не говори. Я проверю… А ты иди подготовь серьезных, умных мужиков к завтрашнему сходу. Противьтесь! Понял? Действуй.

Дом Ярковых в Верхнем заводе скоро стал для Фисы родным. Еще в тот момент, когда они подъехали и Фиса увидела в палисадике высокие желтые, в красных гроздьях, рябины, а за домом нежно-зеленую крону лиственницы, чем-то родным, домашним пахнуло на нее: у Самоуковых на усадьбе тоже росли рябины и лиственницы…

Анфиса быстро привыкла к новому распорядку.

Она приучилась подыматься до гудка. Встанет, умоется, причешется при свете керосиновой лампы, примешает квашню, затопит печь, напоит и подоит корову Красулю, разольет по крынкам молоко… Смотрит — пора уже ставить в печку котел с картошкой или варить гороховый кисель, жарить на постном конопляном масле румяные пряженики. Поставит Анфиса на стол кипящий самовар, нальет в умывальник воды и собирается будить Романа. А тот уже давно не спит: глядит украдкой сквозь ресницы, как жена на пальчиках летает по дому — не стукнет, не брякнет…

— Ромаша! Гудок ревет, вставай!

Роман обхватит ее шею горячими руками, тянет к себе… «Романушко, что ты! Мамаша проснулась!» — и вот уже Фиса вывернулась из рук, хлопочет у стола, смеется, поглядывая на мужа исподлобья веселыми, лукавыми глазами.

Проводив Романа, она принимается за уборку.

Метет березовым веником пол, сплошь устланный пестрыми половиками, вытирает пыль, поливает цветы — фикус, герани, розаны. Вынет хлеб из печи, выставит горшок с похлебкой на шесток, чтобы не выпрела, наносит воды из колодца… А приберется — сядет к окну, вышивает по канве крестом черные листья и красные цветы.

Вышивает, а сама осторожно следит за каждым движением свекрови: не надо ли помочь, услужить.

Достанет старуха противень, а Фиса уже режет хлеб, знает, что надо сушить сухари.

— Соль-то у нас вся в солонке? — спросит свекровь.

— Сейчас натолку, мамаша! — и весело, охотно начинает молодушка толочь в ступе каменную соль.

Анфиса уважала свекровь и побаивалась ее. Старуха была неулыбчива, молчалива… Но зато никогда не привередничала, не придиралась к снохе. Бывало, в спешке то чашку разобьешь, то крынку опрокинешь. За это дома крепко доставалось от отца — «Дикошарая! Вертоголовая!» А свекровь не пообидит, не изругает никак, только скажет:

— Чего испугалась? Не съем!

Старушка часто страдала приступами ревматизма. Фиса помогала ей влезать на печь, натирала руки и ноги настойкой из березовых почек, водила в баню, парила.

Она от души жалела свою свекровь. Жизнь старушки была многотрудная. Муж стал калекой в молодых годах. Роман помнит, как мать, работавшая на ткацкой фабрике, прижимала ладони к кипящему самовару, чтобы «прижечь» кровавые мозоли. Нанималась она садить и полоть в огородах, мыть полы, стирать белье. Муж смотрел-смотрел на ее маяту — не мог вынести — удавился в малухе. А вскоре умер от оспы старший сын. Через год — от скарлатины дочь. И осталась она с Романом.

Сдержанная старуха не любила командовать, не совалась с указками, разве иногда скупо обронит совет. Как-то, глядя на широкие загорелые ступни снохи, свекровь проговорила:

— Ты, Анфиса, пошто ботинки-то не носишь?

— Да ну их! Жарко в них ноге… тесно…

— Обулась бы… Привыкала бы по-городски ходить… а то смотрю давечи, Ерошиха глядит на твои ноги с насмешкой.

— Ой, мамаша, — испугалась Анфиса, — что бы тебе раньше сказать? Не знала я.

И Фиса перестала ходить босиком.

Каждый вечер, с нетерпением поджидая Романа, Фиса ходила от окна к окну, выбегала за ворота. Когда муж приходил, она помогала ему раздеться, мыться, усаживала за стол.

— Да будет тебе летать-то, летяга, посиди лучше со мной, мне еда слаще покажется.

— Хорошо, я сейчас! — но опять вскакивала с места, чтобы подать ему то или другое.

После обеда жена мыла посуду, а муж курил, сидя у окна. Она уговаривала:

— Пойди ты, Ромаша, полежи, отдохни, а я пойду Красулю управлю.

Потом они сумерничали: Роман — лежа, а Фиса — сидя на краешке кровати.

Иногда Роман просил:

— Фисунька, спой «Оленя»!

И Фиса несмело, вполголоса начинала:

Роман подпел густым баритоном. Начинал тихо, потом все громче и громче. Последние слова во весь голос. А Фиса в это время как бы опять переживала недавние дни. Ей казалось, что вот только что, только что отзвенел тонкий надорванный голос матери: «Дитятко, воротися, милое, воротися!» В груди закипали сладкие слезы, руки невольно сжимались. Анфиса начинала свою любимую песню о дивьей красоте:

Голос Анфисы прерывался и дрожал. Нега, ласка, грусть — все сплеталось в этой песне…

Эту песню пели девушки, одевая Фису к венцу, а она дарила им цветы, дивью красоту.

— Перестань-ка, — унимала свекровь, — услышат люди, засмеют, скажут: «Ярковы, мол, венчались и все, а все еще дивью красоту поют!» Лучше бывальщинку бы какую-нибудь рассказала, Фиса, про старо время.

Побывальщин Фиса знала множество, но это были все мрачные, таинственные истории. Она рассказывала их, понизив голос, точно боялась, что кто-то страшный подслушает и предстанет перед нею.

— Вот в Туре женщина была, такая обиходница, чистотка. А к ней нищий пришел. Она крылечко моет, голиком с песком продирает… «Ну куды тебя с грязью тащит? Некогда мне, не до милостыни!» Он взял да свиньей ее и сделал… обратил ее. Она и давай бегать по дворам. Муж ищет, а соседка ему говорит: «У тебя ведь бабу-то свиньей сделали!» — «Кто сделал?» — «Нищий старичок, она ему милостыню не подала». — «Как же мне быть теперя?» — «Не горюй, — говорит соседка, — вот я найду человека, ее отчитают, только ты денег дай!» Ну, он дал ей денег… Недели две ли, боле ли бегала его баба свиньей. Потом пришла в человеческом обличье…

Роман захохотал:

— Наверно, эти две недели у своего любовника прогостила! Эх дичь!