Нина Попова - Заре навстречу [Роман]

— Да… я хотела… я решила все рассказать вам как женщина женщине!

На ее лице сквозь пудру проступили розовые пятна. Ирина сказала:

— Товарищ Гордей! Пройдите, пожалуйста, сюда вот… Я сейчас!

Он снял шинель, остался в защитного цвета гимнастерке, — она шла его мужественному лицу и статной фигуре, положил на полочку фуражку и вошел в комнату Ирины.

Огляделся, стоя у порога.

Посреди — стол под потертой клеенкой. Вдоль стен стулья, книжный шкафчик, секретер с рубчатой выдвижной доской, две кровати. На одной из них спит старик в ковровом халате со шнурками. Чисто выбритое обрюзгшее лицо его сморщилось в детскую капризную гримасу. Из дверей в смежную комнату выглянула старушка и снова скрылась. Гордей присел к столу.

Хотя дверь была плотно прикрыта, он слышал разговор в передней.

— …Он мне сказал: «Но у жены ребенок!» Я ему говорю: «Но и у меня будет ребенок, я беременна!» И он уехал и все время пишет, спрашивает. Скоро обещает приехать, только занятия кончатся… Поймите мое положение! Не могу же я допустить, чтобы он понял, что я обманываю!

— Как обманываете? Разве вы не беременны?

— Это… подушка! — всхлипнула женщина. — Если вы не отдадите мне ребенка, я не знаю что… Он меня бросит!

— Дом матери не магазин: пришел, выбрал себе куклу! — жестко сказала Ирина.

— Но я знаю, вы отдавали на усыновление! Были случаи!

— Да. Но вам я не отдам.

— Почему?

— Вы морально неустойчивы. В воспитательницы не годитесь. Да и не любовь к ребенку вами движет.

— Любовь? А много любви встретит этот ребенок потом в детдоме? Я усыновлю, запишу на свое имя… Не все ли вам равно?

— Нет, мне не все равно, — сдерживая волнение, отвечала Ирина.

— Товарищ Светлакова! А если вам предпишут?

— Никакому предписанию я не подчинюсь в этом случае. Объясню, какая жизнь ждет ребенка…

— Товарищ Светлакова! Я доверилась вам как женщина женщине…

— И как женщина женщине я говорю вам: скажите все откровенно вашему возлюбленному! А ребенка вы не получите. Прощайте.

Ирина вошла в свою комнату. Щеки и глаза горели. С уважением взглянул на нее Гордей. Разумеется, каждая должна была бы поступить на ее месте так же, но не каждая с такой искренней страстностью относится к этим малышам.

— Расскажите мне, Ира, как вы живете? Это отец ваш?

— Да, это папа. Не удивляйтесь, если он назовет вас Илюшей, или Георгием, или Михаилом Николаевичем. Он перенес два тяжелых удара и…

— Паралич?

— Нет. Во время бегства умерла моя мачеха от тифа… в переполненном вагоне. Отец завернул ее в одеяло и похоронил в снегу возле станции. А второй удар совсем недавно. Возвратилась его неродная, но любимая дочь Катя… зараженная сифилисом. Покончила самоубийством.

«Сумасшедший старик… отказавшийся когда-то признавать ее… Да… невесело… Удивительная у нее выдержка!»

— Мать Давыда тоже с вами живет? — спросил Гордей.

— Да, и мамаша… и наша дочка.

Сказав о дочери, Ирина не улыбнулась, но как-то вся просветлела.

— Вот проснется Маша — познакомитесь! Все говорят, что у нее глаза Ильи…

— Не знаю, как дочка, — медленно заговорил Гордей, подыскивая слова, — а мама ее многое унаследовала от Давыда. Вот я слушал вас, Ира, и мне казалось, что это он говорит… Его тон, его манера…

Она покраснела вся и улыбнулась… и тут же краска отлила, выражение острого страдания волной прокатилось по лицу. Казалось, вот-вот разрыдается… но слезы не пролились, рыдания не вырвались…

Орлов видел, с каким сосредоточенным усилием Ирина поборола волнение. Лицо ее прояснилось и стало спокойным.

…Поздний вечер.

Самовар пел-пел и перестал, закончил свою песенку. Мария моет посуду, Сергей вытирает холщовым полотенцем.

Все уже переговорено, все рассказано, а расходиться не хочется.

Гордей Орлов расхаживает по просторной комнате. Задумчиво поглаживает синеватый выбритый подбородок, хмурит плотные полоски бровей. Нет-нет и взглянет на Чекаревых…

Сергей все тот же «добрый молодец» — глаза с поволокой, русая прядь на лбу. Можно подумать, что с него, как с гуся вода, скатились все печали и тревоги. Завидное здоровье!

А вот Мария… Не может привыкнуть Гордей к ее седым волосам и к искалеченной левой руке. Ему вспоминается она — женственная, милая, с юношески чистыми линиями лица и фигуры, с улыбкой в синих глазах.

— Ты что, Гордей, запечалился? — спросил Сергей Чекарев. — Посмотришь на тебя, особенно когда ты в этой гимнастерке, вид самый боевой… а нос повесил!

— Марусю жалко стало…

Она горделиво выпрямилась:

— Гордей!

— В уме я всегда звал вас «золотистая голосистая», — сказал Орлов смущенно, а оттого ворчливо. — Ну и жаль стало блеска и сияния… Сколько вам лет, Маруся?

— До старости еще далеко… хотя бы потому, что назад не оглядываюсь.

— Так его, моя Маруся! — сказал Сергей, любовно глядя на жену.

— Правильно! — смущенно рассмеялся Гордей… — Но что это? — прервал он себя, насторожившись весь.

Вдали послышалась боевая песня, и скоро дружные шаги отряда раздались на булыжной мостовой, точно всплески тяжелых волн.

Суровые мужские голоса пели:

— Это курсанты отправляются, — сказал Чекарев, припав к темному стеклу. — Я же говорил тебе, что кулацкие банды опять скопились возле Перебориной.

— Враги! — сказала Мария, и ненависть зажгла ее взгляд, окрасила щеки. — С Польшей, с Врангелем покончили… и вот извольте — внутренний враг! Я думаю, Гордей, я говорила Сереже, это не случайно! Нет! И в Кронштадте, и у нас, и… чувствуется организующая рука… Ненавижу!

— Маруся! Вы сверкнули… страшной красотой! — сказал пораженный Орлов. — Сила молнии! Этого раньше не было. Так вот она какая у тебя стала, Сережа!

И помолчав, по какой-то еще неясной ему ассоциации, Орлов спросил:

— А как у вас здесь, Сергей, дискуссия прошла о профсоюзах?

— Победила ленинская линия… но не без труда далась нам эта победа. Ты ведь знаешь, какой демагог Рысьев… Дрался, как черт, за способы и методы Троцкого. В конце концов, взбешенный, «подал в отставку»… А мы кланяться не стали, переизбрали его… и из профсоюзных вождей местных он стал невидным, незаметным работником Гормета.

— Гормета?

— Да… ведь у него три курса института, в технике маракует мало-мало.

— Да, друзья, — сказал Орлов. — Борьба не кончена… она только новые формы принимает! Но что же? Мы ведь народ к борьбе привычный, поборемся!

Он весело и многозначительно подмигнул карим глазом, раскинул руки и пошел по комнате, напевая глубоким окающим басом: